Бернар Фоконье - Сезанн
«ВЫ ПОЗВОЛИЛИ МНЕ СЕБЯ ПОЦЕЛОВАТЬ»
«Я увидел вас, и вы позволили мне себя поцеловать; с этого мгновения меня не оставляет глубокое волнение. Простите терзаемому тоской другу, что он рискнул написать вам. Я не знаю, как вы расцените мою смелость, возможно, сочтёте её чрезмерной, но я не могу дольше терпеть эту муку. Не лучше ли признаться в своих чувствах, чем скрывать их?
К чему, подумал я, молчать о том, что тебя тревожит? Чем ещё облегчить страдания, как не возможностью выговориться? И если стонами можно умерить физические страдания, то не естественно ли, сударыня, что страдания моральные ищут выхода в возможности исповедаться любимому человеку?
Я прекрасно понимаю, что это неосторожное и импульсивное послание может показаться вам нескромным, и мне остаётся лишь надеяться на вашу доброту…»[184]
Это неоконченное письмо, вероятно, написанное весной 1885 года, было обнаружено на обратной стороне одного из рисунков, брошенных в мастерской Сезанна в Жа де Буффан. Что же тогда произошло? Да самая тривиальная вещь на свете: Поль влюбился. И, читая это письмо, понимаешь, что влюбился он нешуточно. В 46 лет — пожалуйста, седина в бороду, бес в ребро! Видимо, это было не просто увлечение, а испепеляющее душу чувство, если он вдруг принялся писать письма, в которых зазвучали расиновские[185] интонации. Не иначе как сама Венера оказалась на его пути, заставив потерять голову. Но, как говорил один из персонажей фильма «Манон с источников»[186], «когда любовь приходит слишком поздно, обычно ничего хорошего из неё не получается».
Так в кого он влюбился? Тут дело усложняется. Биографам Сезанна пришлось извести немало чернил и хорошенько поломать голову над решением этой загадки. Итак, апостол современной живописи вдруг влюбился. А ведь Сезанн отнюдь не был донжуаном. Скорее, наоборот — он был робким мужчиной со слабо развитой сексуальностью, которую, кроме всего прочего, подавляли царившие в родительском доме строгость нравов, насаждаемая с детских лет религиозность и католическая традиция. Любой физический контакт был ему в тягость, но его творчество предоставляет массу свидетельств того, что вихри чувственности не оставляли его равнодушным: женщина была для него восхитительным запретным плодом, существом из другого мира. Между тем, подобно большинству тогдашних мужчин, он время от времени посещал публичные дома. Вот что он писал Золя летом 1885 года: «Моя жизнь протекает в полной изоляции. Я не бываю нигде кроме борделя — либо в городе, либо где-то ещё. Да, я плачу за это деньги, как ни грязно это звучит, но мне необходима разрядка, и такой ценой я её получаю».
Кто же она, его пассия? Кое-кто считает, что она была служанкой, и даже называет её имя — Фанни. Но разве служанкам пишут такие письма? Может быть, это одна из жительниц Экса или Марселя? Это предположение больше похоже на правду. Не исключено, что речь идёт о замужней женщине, супруге какого-нибудь знатного горожанина. По-видимому, они состояли в переписке, содержание которой до нас не дошло, а Золя по просьбе Поля служил посредником в их эпистолярном общении.
«Прошу тебя оказать мне одну услугу, — пишет Сезанн 14 мая 1885 года, — она не составит тебе большого труда, а для меня имеет огромную важность. На твоё имя будут приходить письма, предназначенные мне, и их надо будет пересылать мне по почте на адрес, который я сообщу тебе позже. То ли я потерял рассудок, то ли пребываю в здравом уме… Trahit sua quemque voluptas[187]! Я рассчитываю на твою помощь и молю отпустить мне грехи: да будут благословенны мудрецы! Не отказывай мне в этой услуге, я просто не знаю, к кому ещё обратиться».
Заканчивалось письмо полусмущённым, полушутливым постскриптумом: «Я человек маленький и не могу оказать тебе никакой услуги, но поскольку из нас двоих я уйду из жизни первым, то замолвлю за тебя словечко перед Всевышним, чтобы выхлопотать тебе тёплое местечко»[188].
По всей видимости, дело было серьёзным. Совсем неопытный в амурных делах, Сезанн к тому же ещё не умел скрывать свои чувства. Вскоре уже все вокруг знали, что он влюбился. Пусть имя предмета его любви так и осталось в тайне, близкие сразу почуяли опасность. И в первую очередь, естественно, Гортензия. По сути, Гортензия была ему никем. Её с Сезанном связывал только общий ребёнок, статуса законной супруги она не имела. Если он её бросит, она останется ни с чем. У неё началась паника. Ни о какой ревности тут, видимо, речи не было. Их чувства давным-давно угасли. Но разве 16 лет совместной жизни могли закончиться таким вот образом? Сестра Сезанна, Мария, приняла сторону Гортензии: хотя та никогда ей не нравилась, но шашни брата с какой-то женщиной на стороне нравились ещё меньше. Эта сексуально неудовлетворённая (пусть сама она о том и не подозревала, но полчища гормонов бушевали в ней и бомбардировали неприступную крепость её невостребованной девственности) и злющая старая дева объявила Полю настоящую войну. Он с трудом продержался месяц, а затем сбежал из дома, найдя приют у Ренуаров в Ла Рош-Гийон. Гортензия последовала за ним. Художник пытался делать вид, что у них всё в порядке, но ему это плохо удавалось. Он попросил Золя пересылать ему корреспонденцию, если таковая будет, на адрес почтового отделения Ла Рош-Гийон до востребования. Он ждал новостей от своей возлюбленной, а сам забрасывал Золя письмами, в которых просил вновь оказать ему гостеприимство в Медане. Неужто его план провалился? Сезанн перестал ходить на почту. «Какой же я кретин!» — заметил он в момент просветления. От дамы его сердца никаких вестей так и пришло. Не исключено, что чувства Поля были безответными. И июля, потеряв всякую надежду, он уезжает из Ла Рош-Гийон в Виллен, поближе к Медану. Золя сообщил Полю, что в настоящий момент крайне затруднительно принять его у себя. Сезанн заметался в поисках места в гостинице: дело происходило накануне 14 июля[189]. Он совершенно обезумел. В конце концов он оказался на каком-то постоялом дворе в Верноне и начал подумывать о возвращении в Экс. Вернуться домой, увидеть её. Страдания его были ужасны.
Золя пригласил его приехать в Медан 22-го. Друзья встретились после трёхлетней разлуки. С регулярностью метронома Золя продолжал каждый год выпускать в свет новый том своих «Ругон-Маккаров»: «Дамское счастье» в 1883 году, «Радость жизни» в 1884-м, «Жерминаль» в нынешнем, 1885-м. Работая над последней книгой, он тщательно изучал жизнь шахтёров, ездил даже на север Франции, так сказать, «на мотивы». Каждая страница «Жерминаля» была преисполнена возмущения; описывая жизнь рабочего класса с взрывоопасной смесью сострадания и неприкрытой ярости, Золя решительно становился на сторону шахтёров и оправдывал их бунт. Вёл себя как оппортунист[190]? Не похоже. Его мощное, пронизанное гуманизмом произведение, с негодованием рассказывающее о бедственном положении рабочих, заставляет думать об искренности Золя. Он на себе познал тяготы социального неравенства и не забыл этого, хотя ныне его благосостояние неуклонно росло, равно как и его живот. Золя сильно располнел, а его Медан превратился в процветающее имение с большим парком, обширными полями, оранжереями, образцовым птичьим двором. Эмиль стал настоящим барином. А нищий Сезанн со своей несчастной любовью и внешностью оборванца олицетворял собой тип классического неудачника. Но его приезд в Медан оказался для Золя очень кстати. Каждый день по своему обыкновению он писал по нескольку страниц нового произведения. Теперь это был роман «Творчество» — история Клода Лантье, прототипом которого был не кто иной, как Сезанн. Большой роман об искусстве и художниках, задуманный Золя много лет назад, стал четырнадцатым томом его серии о Ругон-Маккарах. Да, личность главного героя была, действительно, очень узнаваема…
Видимо, Сезанн почувствовал себя лишним в том мире, к которому принадлежал теперь Золя и для которого сам он не был создан. Он уехал из Медана. Мог ли он знать, что больше никогда не увидит друга своего детства? Предчувствовал ли надвигавшуюся катастрофу? В середине августа он вновь появился в Эксе. Ему не суждено было встретиться с таинственной дамой своего сердца. Близкие не спускали с него глаз. «Если бы моя семья относилась ко мне безразлично, всё было бы гораздо лучше», — писал он Золя. Родственники же, напротив, не оставляли его без внимания. Ему не давали никакого покоя, следили за каждым его шагом. Чтобы скрыться от всех, Поль с самого утра сбегал из дома и отправлялся работать в Гарданну, расположенную километрах в десяти от Жа де Буффан. Он был в отчаянии, но продолжал рисовать. Спустя некоторое время он снял маленькую квартирку в центре Гарданны и переехал туда с Гортензией и Полем. Архитектура Гарданны, крыши её деревенских домов стали для художника настоящим наваждением. Он переносил на холст их совершенную геометрию, лепил, словно кубики, друг к дружке дома — и получалась почти абстрактная картина, залитая каким-то нереальным светом. От этого периода до нас дошли три полотна, два из которых незаконченные, но всё же не уничтоженные художником, что даёт повод предположить, что Сезанн счёл их удачными. Эти полотна необычайно реалистичны, на них строгая геометрия домов противопоставляется мощной и удивительно ритмичной рапсодии, сочинённой из элементов окружающего пейзажа: деревьев, холмов вдалеке — целой симфонии оттенков зелёного. Этот цвет, как сам Сезанн писал Виктору Шоке 11 мая 1886 года, был для него «одним из самых радостных и приятных для глаз». Геометрические формы, зелёный цвет, пространство. И реальная жизнь, превратившаяся в невыносимую муку…
