Максим Дубаев - Рерих
Это было довольно своеобразное заведение… Тон всему задавал основатель и директор гимназии, носящей его имя: Карл Иванович Май, человек, в момент моего поступления, уже очень пожилой, но все еще деятельный и достаточно подвижный. Только что помянутая атмосфера была целиком его созданием — как личных его душевных и сердечных качеств, так и его принципов и целой теории, выработавшейся на основании этих качеств. Карл Иванович твердо верил в то, что от юного существа можно всего добиться посредством выказываемого к нему доверия. Понятно, что среди нас было немало мальчиков, которые злоупотребляли добротой Карла Ивановича и даже, за спиной, издевались над этой самой его доверчивостью. Но большинство учеников уважали и любили своего директора, и это нежное чувство возникало почти сразу с момента первого контакта с ним самим. Во всяком случае, я „Карлушу“ полюбил именно в первый же день, а затем остался верен этому чувству до конца. Мне сразу понравилась и вся его своеобразная, я бы даже сказал, курьезная внешность. Это был маленький, щупленький, очень согбенный старичок, неизменно одетый в черный долгополый сюртук. В своей старчески исхудалой, точно дряблой руке он всегда вертел табакерку, которой нередко пользовался, а из заднего кармана сюртука у него торчал большой красный с желтым платок — что вообще полагалось всегда иметь нюхальщикам табака. Уже это одно „отодвигало“ Карла Ивановича во времени куда-то далеко и придавало его облику какую-то поэтическую старинность. Но совершенно своеобразным было и все лицо, вся голова Карла Ивановича: черные как смоль волосы (злые мальчики уверяли, что они крашены), „кокетливо“ подстриженные прямой челкой, выдающийся до карикатурности острый красный носик. Подбородок был „украшен“ опять-таки совсем черной бородкой a la uncle Sam[10], тогда как щеки и все вокруг рта было гладко выбрито. Подслеповатые, несколько воспаленные глаза были вооружены золотыми очками. Двигался Карл Иванович быстро, не совсем ровно семеня своими старческими ножками. Этой смеси признаков глубокой старости, чуть ли не ветхости, и сравнительной моложавости во внешности соответствовали и черты характера Мая. Нормальным состоянием Карла Ивановича было беспредельное благодушие. Его тонкие, еле заметные губы, вечно что-то не то жевавшие, не то посвистывавшие, охотно расплывались в приветливую улыбку. Но благодушие Карла Ивановича не было признаком слабости. Он мог при случае и гневаться, но только на то были всегда веские причины. В моменты огорчения он еще больше горбился, очки у него съезжали на кончик носа, и он скорбно глядел поверх них своими слезившимися глазками на провинившегося. Это уже действовало»[11].
Гимназия помещалась на Васильевском острове в трехэтажном доме, построенном в начале XIX века, недалеко от дома Рерихов. Одной стороной здание гимназии выходило на Николаевскую набережную, другой на 10-ю линию, и эта часть дома сдавалась внаем — там жили некоторые учителя, к которым часто захаживал Николай Рерих. Вход в гимназию был с другого подъезда.
Перед этим подъездом по утрам не выстраивалась вереница экипажей, как вблизи других петербургских частных школ. Ученики должны были пешком приходить в гимназию, невзирая на свое положение и благосостояние. Всем родителям директор школы говорил:
— Если ваше состояние позволяет вам отвозить вашего сына в школу на лошади или в моторе, я, конечно, не могу вам это возбранить. Но я категорически настаиваю на том, чтобы он выходил из экипажа где-либо на пространстве от угла 13-й линии до угла 14-й. И лучше — ближе к углу 13-й. Я настойчиво возражаю против того, чтобы в юных умах учеников с раннего возраста создавалось впечатление имущественного неравенства их и их товарищей.
Родители строжайшим образом исполняли это указание Карла Ивановича, поэтому утром, вдоль тротуара, вдалеке от школы, выстраивались экипажи, из которых выходили богатые гимназисты и уже пешком преодолевали оставшиеся метры к дверям гимназии Карла Мая.
Входная дверь гимназии была украшена мощной изогнутой медной рукоятью, каждый ученик эту дверь открывал сам, но зато следующую, внутреннюю дверь тамбура перед гимназистом, так же как и перед каждым преподавателем, распахивал швейцар Степан. Он был одет в светло-серую кургузую тужурочку с гладкими, всегда блестящими золотом, большими медными пуговицами. У швейцара были светлые небольшие усики и широкое лицо крепкого ярославского крестьянина. Всех гимназистов удивляла необыкновенная, не соответствующая его полноватой фигуре, легкость и проворность.
У Степана было много разных обязанностей: вручать преподавателям всевозможные записки, лежавшие на столиках перед двумя зеркалами у внутренней стеклянной стенки вестибюля, подметать пол, вытирать пыль, передавать устные распоряжения, иногда даже отвечать на телефонные звонки в вестибюле.
Гимназистам льстило, что утром, перед началом занятий, Степан распахивал перед каждым учеником дверь и с одинаково помпезным видом, неуловимо быстрым движением сняв со своей головы форменную фуражку с золотым околышем, отчеканивал, словно военный, при этом с высочайшей почтительностью: «Здравствуйте, господин Рерих!», «Здравствуйте, господин Бенуа!», «Здравствуйте, господин Философов!», «Здравствуйте, господин Скалон!» Поэтому, чтобы услышать такое приветствие, некоторые ученики приходили в гимназию даже раньше. Степан знал по фамилии каждого, несмотря на то что в гимназии учились более двух сот человек.
После занятий, так же как и утром, Степан, мгновенно отбросив в угол щетку, которой он подметал кафельный пол вестибюля, распахивал перед каждым гимназистом массивные двери и, вскинув фуражку высоко над головой, громко произносил: «Алибидерчик, господин Бенуа!» или «Алибидерчик, господин Рерих!»…
Поэтому гимназисты редко решались прогуливать какое-либо занятие, так как громогласное «Алибидерчик», казалось, разносилось по всем коридорам гимназии и, естественно, Карл Иванович обязательно поинтересуется, почему тот или иной ученик покинул гимназию слишком рано.
Зимой гимназисты играли в снежки, они собирали два войска, одно из которых обычно защищало снежную крепость, сооруженную на специально подготовленном холме. В штурме снежной крепости принимали участие и воспитатели, они всегда выступали в роли полководцев.
Преподавание в гимназии до 1890 года велось в основном на немецком языке, но после распоряжения российского правительства о запрещении преподавания в гимназиях на иностранных языках все уроки стали проходить на русском. Рерих тогда учился уже в шестом классе.
Закон Божий читался раздельно для лютеран и православных, Н. К. Рерих посещал уроки православного священника, дьякона церкви Академии художеств Постникова. У лютеран был свой пастор — Юргенс. Николай Константинович рассказывал, как в гимназии, на Пасху, поздравляли директора Карла Мая: «Христос Воскресе, поздравляю, Карл Иваныч!» А он обычно отвечал: «И я тоже».
Первым учителем рисования Николая был латыш Карлис Петерсон, работавший в гимназии Карла Мая, а близкий друг отца, известный скульптор Михаил Микешин, пропагандист украинского искусства и ученик Тараса Шевченко, одобрял первые работы Николая, давая ему профессиональные советы.
«От школьных лет, — писал Рерих, — в гимназии Мая оставалось несколько моих памяток. Были предметы из первых курганных раскопок вблизи нашего поместья Извара Царскосельского уезда. Был портрет директора К. И. Мая и рельефная карта. Была программа торжественного спектакля с портретом Гоголя. Гоголь часто ставился в ученических спектаклях и всегда был мне близок. Именно не реализм Гоголя, но его высокая духовность и тонкая потусторонность особенно увлекали. В те же области уводили и встречи с Микешиным, и учреждение Общества имени Тараса Шевченко, и постановка живых картин украинских — все это разнообразно сближало с мастерством Гоголя. Были эскизы, посвященные Хмельницкому, и „Страшной мести“, и „Майской ночи“.
К такому же увлекательному миру приводили и уроки географии Карла Ивановича Мая. Не только чертились богато расцвеченные карты, но и лепились цветными пластилинами рельефные изображения со всеми, так любимыми гимназистами горами. Поощрялись большие размеры и новые комбинации запоминаемых раскрасок. По правде говоря, такая внушительность изображения была очень увлекательна. На праздниках устраивались географические шествия, сопровождаемые самодельными стихами. Помню, как Бенуа изображал желтый Хуанхэ, а блондин Калин — голубой Янцзыцзян. Мне же досталась Волга»[12].
Как-то, прочитав эти воспоминания, Александр Бенуа, со свойственной ему завистью к Н. К. Рериху, заметил: «К сожалению, что представлял он сам в „Шествии рек“, я не помню, пожалуй, он и не участвовал в нем, а сидел среди зрителей».
