Андрей Губин - Афина Паллада
Светлым песчаным деньком он обедал один. Мухадин крутился рядом, хотелось и его посадить за стол, но тогда бы нарушалась воля курганных предков. Разият же ни в коем случае не сядет за один стол с мужчинами: воля шариата непреклонна. Внешне в арбичке нет ничего от старой аульной женщины. И кошарный, степной образ жизни не сделал ее замкнутой, подозрительной.
Арбичка — стряпуха, хозяйка у чабанов, платят ей как равному члену бригады. Она помогает и при осеменении маток, и на стрижке, берет и ярлыгу, участвует в сакмане. Разият приветлива, умна, одета, как русские молодые женщины. Но для Саида естественно, что она снимает с него сапоги, полушубок; мужа она, по шариату, за глаза не называет по имени, чтобы не привлечь чародейства, — только местоимениями. Комсомолка. Рукодельница. Одежду шьет себе сама. «В магазине все стиляжное, юбки узкие, как будто голая идешь!» Сейчас, подавая Саиду на стол, Разият сказала:
— Наши балкарцы приехали работать, на камыш их поставили, у Сладкого артезиана. Я их видела во Фрунзе, они дружили с нашими Боташевыми…
Алое пламя лизнуло чабана. Еле заставил себя проглотить кусок. Для вида потоптался в конюшне и, чуть отдышавшись, птицей махнул к артезиану, захватив двустволку.
Рабочие резали и вязали камыш. Увидев балкарца, остановились. Он старался идти медленно и как будто мимо, но ноги выросли до саженных размеров и упрямо вели его в одну сторону — туда, к ней.
Глаза увидели милое лицо. Секки в рваном плюшевом пальто, сапогах и пуховом дымчатом платке. Рядом тщедушный, с маленьким лицом Хасан. Во рту толстая папироса. Увидев рослого, мужественного чабана с ружьем, он приветливо оскалил меленькие зубки и стал похож на мелкорослую собачку, с готовностью падающую на спину перед большим псом.
— Бог на помощь! — почему-то сказал Саид старую русскую поговорку.
— Здравствуйте, — вежливо, как гости, ответили рабочие.
Секки тихо вскрикнула, порезала палец. Саид достал из кармана бинт. Хасан спокойно сказал:
— Песком присыпь.
— Помою пойду. — Загоревшаяся женщина ушла к колодцу.
Саид почувствовал себя желтым подсолнухом, поворачивающим голову вслед солнцу, и старался сделать шею волчьей, чтобы поворачивалась она только вместе с туловищем. Плечи и грудь распирала сила радости, не уступающая силе гнева и ненависти. Поговорив с балкарцами, Саид взял резак Секки, и рабочие только дивились, как ловко и молниеносно чабан валил стену белого камыша.
— Приходите ужинать на мою кошару, — пригласил он рабочих. — Пойду подстрелю, что ли, трех-четырех уток, — как будто речь шла о курах в собственном сарае. Он пригласил бы их и в том случае, если бы Секки не было.
Необыкновенно везло ему в тот день. Не успел отойти от рабочих, как заметил в лимане плещущихся уток. С двух выстрелов положил четырех. Все-таки это приятно — показать себя мастером перед дорогим человеком.
Удачи продолжались. Вечером выяснилось, что балкарцы — три бездетных семьи — будут жить на кошаре Муратова, в свободной сейчас родилке. Они натаскали на пол соломы. Саид переложил разбухшую саманную печь, сколотил уже при свете лампы стол из ящика для запчастей, пока Разият готовила ужин на всех.
Теперь у времени появился смысл: утро для того, чтобы увидеть ее, идущую на работу, вечер — чтобы зайти к рабочим, потолковать о том о сем, видя дорогое лицо. Вечерами балкарцы полюбили сидеть в горнице чабанов: уютно, чай, варенье, карты, домино. Потом волнующим смыслом наполнились ночи.
Ночами Саид обычно дежурил на базу. Раньше выходил к овцам ненадолго, теперь просиживал до рассвета. А ночи зацветали сиреневым огнем луны, и звезды, составляющие четкие геометрические фигуры, меняли цвет: слабые гасли, пропадали, а сильные становились яркими. В такую-то ночь скрипнула дверь рабочих. В серебристом сумраке шептались камыши. Секки медленно ушла в степь, за бурун. Сердце чабана стучало молотом. Но пойти следом не посмел. Не скоро вернулась она. Села на прессованный тюк сена, приласкала собаку. Саид нарочито громко разговаривал с овцами, два раза быстро прошел мимо женщины, будто по делу, и ему казалось, что она слышит предательский стук его сердца.
Долго сидела Секки — лунный бурун потемнел. Потом направилась в дом. Проходя мимо чабана, опустила голову. От нее пахло шалфеем. Он шагнул к ней, но глаза Секки блеснули кованой сталью чеченского кинжала.
Камыши чернели. Все чаще небо затягивало хмурыми облаками с пиками богов, оленей, скал. Моросили обложные дожди. В лиманах плескались последние утки. С дождем срывался снег.
Рабочий день чабанов — от темна дотемна.
Первой встает Разият. Разводит огонь в печи. Бросает в котел мясо, месит тесто. Пока хлебы подходят, гладит ржавым чугунным утюгом выстиранное с вечера белье.
Завтракает бригада при фонаре. В сухую погоду отару ведут в степь, на подножный корм, режут на базу кизяки, заготовляют камыш. В ненастье распрессовывают сено, кормят овец на кошаре, чинят ограду, колоды, упряжь.
После завтрака арбичка сгребает со стола корки и кости в ведро с теплым пойлом на ячменной муке. В окно напряженно следят за ее действиями собаки. Обе камышового цвета. Одна вдвое больше кавказского волка. Другая длинная, как пантера. Едва арбичка выходит с ведром, собаки бегут к деревянному корыту. Шумно и торопливо лакают свою похлебку и незлобно рычат друг на друга.
В это время просыпался Мухадин. Полуодетый выбегал из горницы. То мелькнет под пузом коня, то на барана верхом сядет, то затевает опасную игру с собакой, борется с ней на сене.
Собака вначале осторожно поднимает его за рубашонку. Мальчишка вырывается, закусив губу. Собака злится. Бьет тяжелой лапой по голове сорванца. Но эта злоба домашняя, семейная. Она имеет границы. Для чабанских овчарок и овца, и уздечка, и ребенок на кошаре — свое, святое…
К вечеру промокшие и усталые Али и Сафар пригоняют отару на баз. Разият вешает сушить брезентовики, греет ужин. Саид лежит у горячей стены в майке, темно-синих бриджах, заправленных в белые шерстяные носки. День выпал счастливейший, весь наполненный смыслом: несколько раз видел Секки и даже поговорил с ней, когда возил сено на тракторе, — ему знакома и эта работа. Теперь журнал читает, Бекназаров прислал. Братья закурили. Саид морщится от дыма — он не курит, молчит. Но братья знают: ждет, что скажут они об отаре.
— Порядок, товарищ начальник! — подмигивает младший, Сафар, прикладывая руку к «пустой» голове. — И волки сыты, и овцы целы!
Саид готов их обнять — так хорошо на душе! Но кто же его назовет мужчиной, если он полезет с нежностями к младшим братьям!
— Ты зубы не заговаривай! — закрывает журнал старший чабан. — Слушай, почему долго стояли у Красных бурунов?
— Это черт, а не человек! — деланно негодует Али. — Даже под землей видит! Матка попала в болото, вот и стояли, еле вытащили!
— А почему по болотам отару водишь, интересно мне знать? — Саид встает с топчана.
Разият уже наготове с сапогами.
— Мы, что ли, болото развели? Такие дожди!
— Дожди! Голову надо иметь! Завтра пошлю с вами собак, пускай хоть они смотрят, наверное, больше понимают!
Саид одевается, выходит.
— Овца с белым носом! — говорит ему Али.
— Как будто глаза у меня есть — найду!
И действительно, по каким-то признакам находит на базу пострадавшую матку. Поймал за ногу крючком ярлыги, ощупал кости — все благополучно. Выгнал из-под навеса сильных овец, слабых загоняет на сухую подстилку.
— Товарищ капитан, ужинать будешь? — выбегает в тельняшке, с плащом на голове Сафар — сеет мелкий, нудный дождь, на всю ночь зарядил.
Саид не удостаивает его ответом. Не спеша прошел к коням, поговорил с ними, разделил ведро ячменя на троих, подложил сена.
Сафар постоял, ушел ни с чем.
Из комнаты слышен плач Мухадина. Саид возвращается в дом. Потирает руки над тлеющим жаром кизяков.
— Чего ты, Мухадин? — весело спрашивает он: скоро в гости придут рабочие, опять будет тайно любоваться Секки, слышать ее волнующий запах.
Мухадин только всхлипывает. Он просил есть, мать не дала: старший не сел за стол. Обжаловать это Мухадин не может: законы святы. Саид понимает и садится на свое место у окна. Сразу сели и братья — проголодались. Разият что-то делает, отвернувшись от стола.
— Мухадин! — Саид выбирает сладкую кость. — На!
Мальчонка быстро взглянул на мать, подбежал, схватил кость, аппетитно срывает мясо. Али, отец, недовольно ворчит:
— Зачем баловать? Скоро и так на шею сядет. Вчера говорит: папка, дай мне шайтан-воды — водки — и узкие брюки, в контору пойду за получкой! Хотел прямо ремнем бить, такой стиляга растет!
Саид наконец улыбается.
Али и Сафар курят. Старший слушает последние известия и выключает приемник — экономит батареи. Разият с сыном ужинают. Глаза у Мухадина стали маленькими, как вишневые косточки, он почти спит. Но все время вскидывается: не просмотреть бы чего из жизни взрослых.
