Андрей Губин - Афина Паллада
Небо прекрасно всюду. И небо Киргизии так же резко изломано белоснежной грядой гор. Саид медленно бредет за отарой, томительно переживает красоту мира, вспоминает детство.
В детстве Саид часто просыпался по утрам с ощущением чего-то нового, прекрасного. Это или зацвела алыча у сакли, или выпал первый снег. Саид вскакивал, хватал кусок лепешки, мчался на улицу. Помогал отцу кормить животных, дразнил петухов.
Пробежит горянка с кувшином на голове, шлепая деревянными подошвами. Саид, озорничая, запустит ей вслед голыш. Пронесется всадник — мальчишка натравит кобеля с отрубленными для злости ушами и хвостом. Без страха разорял он орлиные гнезда, переплывал бурные ледяные реки.
— Лихой сын растет у тебя! — говорили отцу про Саида. — Или голову потеряет или большим человеком вырастет!
В Киргизии он впервые взял в руки чабанскую ярлыгу — еще подростком. Тогда же от старого карачаевца чабана Шаулоха, в молодости князя, потом председателя аульного Совета, носившего на теле отметины от пуль и кинжалов беков, услыхал осетинский вариант мифа о Прометее и с тех пор полюбил мифы.
В те дни, когда Бештау был еще маленькой кочкой, некий джигит похитил с неба огонь звезды и отдал его пахарям и чабанам. За это братья джигита — боги — приковали его к скалам конца света, к Кавказу, и бессмертный коршун клевал его печень.
Люди попытались разбить цепи узника, но боги разгневались — и над отважным джигитом выросла белая темница — снежный Эльбрус. В мрачных недрах томится огненосец, лишенный света. Его охраняет особая стража.
Проходят тысячелетия.
Цветет барбарис. И время летит над западом и востоком. Иногда великан выходит из оцепенения и спрашивает в темноте:
— Растет ли еще на земле камыш и родятся ли там ягнята?
— Да, — отвечает стража. — И еще растут ландыши, светит солнце, поют птицы.
Неистовство охватывает джигита. В отчаянии рвется он из подземелья. Тогда сотрясаются горы, делаются обвалы, грохочут бури и, как лист, трясется солнце.
С криком поднимается с вершины Эльбруса вещая птица Семиург. Оком, обращенным в будущее, она видит свободного джигита и спасенный им народ.
С гор Саид возвращался к началу учебного года. Пригонял заработанных в колхозе золотисто-рыжих каракулевых овец. На стол выкладывал деньги. Родные одобрительно цокали языками: добрый растет чабан! Только мать незаметно утирала слезы, видя грязь, ссадины и худобу детского тела. Зато теперь Саид ел вместе с дедом и отцом, завоевав право мужчины. Отныне он в клане рыцарей ярлыги, хозяин, добытчик.
Радостно смотрел на сына отец. Он сдавал на глазах. Худые лопатки на спине проступали, как у мальчишки. Все видели, что старый Юсуп, тоскующий по родным горам и нарзану, скоро возвратится к вечным горам. Рак поедал его. Сильные руки, кормившие семью, ослабели, стали тонкими и сухими, как плети отродившего винограда. Мулла брался вылечить, но горец только посмеялся.
Чабаны — киргизы, туркмены, казахи — удивлялись трудовой жадности подростка.
— Орден, что ли, хочешь получить?
— Все деньги не загребешь — здоровье береги.
— Два сердца у него, потому и бегает, как дикий баран.
После смерти Юсупа старшим в семье стал семнадцатилетний Саид. И когда младший брат, Али, бросил школу, Саид привел его в класс за ухо и, протянув директору свою плеть, просил оставить ее в кабинете, держать до тех пор, пока братья не окончат десятилетку. Сам он окончил только шесть классов.
Как-то Саиду попался учебник брата по астрономии и стал его любимой книгой. Саид знал множество мифов и сказаний о созвездиях, разбирался в карте звездного мира. Может, и чабанские тропы влекли его тем, что проходили они под пламенным небом, полным торжественных, необыкновенных имен — Лира, Орион, Арктур…
В восемнадцать лет комсомолец Муратов стал старшим чабаном. Он полюбил дымный уют шалаша в непогоду, рассветы в горах, лихих коней, долгие мечты и думы в пути за отарой. Любил воспитывать овчарок, охотиться круглый год, спать на кошме, укрываясь длинношерстным тулупом. Он испытывал наслаждение, когда ему удавалось из слабого, дрожащего ягненка вырастить круторогого барана, сшибающего быка.
В его характере, несомненно, присутствовала воинская жилка. Месяцами идти в трудном чабанском походе, переносить лишения, быть рядом с ветрами и звездопадами. Отыскивать сочные пастбища, радоваться росту овец и осенью приводить на мясокомбинат грузную, осоловевшую от жира отару. Сдать ее и сидеть с друзьями за кружкой пива под тутовником, вспоминая летние происшествия в горах… И гордо ступать по улице, придерживая бурку на одном плече, волоча ореховую ярлыгу, чувствуя восхищенные взгляды девушек и сверстников. Набрать в магазине мешок подарков и неожиданно появиться дома. Ощутить радость хозяина, добытчика.
Он сложился стройным, поджарым, мускулистым. Исходил тысячи чабанских верст, познал мудрость и терпение горцев-пастухов.
Средняя Азия навсегда осталась в его сердце: там кончилось детство, там могила отца. Там республика наградила его часами.
Он подвязывал плети винограда, когда младший брат, Сафар, влетел во двор со школьной сумкой и закричал на всю округу:
— Эй, кавказские люди! Можете ехать на родину — есть постановление правительства!
Тогда Саид впервые заплакал на людях. Грудь вздрагивала, словно в клетке бился связанный орел. Вспомнились землянки, горькие из трав лепешки, испеченные в золе, лепешки, из-за которых дрались до крови…
Стыдясь слез, закрыл лицо руками, ушел в сарай. Оттуда, отхлопываясь, выскочил мотоцикл — на бешеной скорости Саид умчался в степь.
Через несколько дней Саид продолжал подвязывать виноград, решив, как и многие, остаться в Киргизии. Он ходил в школу рабочей молодежи и мечтал об институте. Старики уговаривали его:
— Что тебе здешние отары и большие заработки? Дома горсть земли вкуснее пшеничной лепешки на чужбине. А вода там какая — нарзан! Богатырь-вода. Семь жизней в ней!
— Везде Советский Союз, — отвечал чабан.
Братья загорелись от предстоящего путешествия по железной дороге и морю. Дед Мухадин и мать, конечно, захотели вернуться.
Улучив минуту, когда Саид был один, к нему подошла мать. Он насторожился от ее взгляда: никогда не видел такой глубокой тоски. Мать положила черную, изуродованную работой руку на светлые волосы сына. Встал, будто поправить скатерть на столе. Отвел зеленоватые глаза.
Он разговаривал с ней только о хозяйстве. Говорил сдержанно, без улыбки, подчас жестко, окриками, если она в чем-нибудь оплошает. Сын вел себя с матерью так, словно впереди у них тысячи лет жизни и он еще успеет сказать ей о своей любви, обнимет, утешит и пошлет отдыхать в горный санаторий. Это когда-нибудь. А пока она таскала снопы, била масло, резала кизяк, всех обстирывала, прихватывая в работе часть ночи.
— Мухадин просится умереть дома.
— Ну, поедем, что ли, — уступил джигит.
И обнял бы ее, да дети вошли — нельзя, надо быть сдержанным. Он никогда не видел, чтобы отец обнимал мать… Суровы кавказские горы!
Второй раз переплывали море, но видели впервые: тогда из трюмов не выпускали.
Море пенилось барашками.
— Барашками? — изумился чабан, услыхав родное слово.
И видел белорунных ягнят, идущих нескончаемой отарой к синему горизонту.
Потом волны горами обрушивались на палубу. В загонах жалобно мычали коровы, блеяли козлы. Сам Саид вез только двух щенков, которые пока умещались на ладони, а вырастут грозными отарными псами.
На травянистых просторах Ставрополья спали Синие и Белые горы. Смотрит на них Саид — и сладкая тоска по Памиру трогает его сердце. Подолгу смотрит на облака, плывущие на восток. Ночами ищет созвездия, видимые и там и здесь.
Родина его раздвинулась. Горцы вернулись домой, оставив в далеких краях новых родственников, друзей и могилы. Степи и горы Киргизии тоже стали родными.
На Кавказе пришлось работать с другими овцами — мериносовыми. Теперь чабан сдавал не каракуль, а шерсть. И когда видел людей, одетых в яркие шерстяные одежды, гордился: на платках и свитерах пылали цветы кавказских лазоревых балок, где он водил отары.
Его по-прежнему ценили, посылали на выставку, писали о нем в газетах. Были, конечно, и неприятности на работе. Мелкие, досадные. Вырастил отару валухов — бараны, как моржи. Пригнал сдавать — не принимают. Мясокомбинат загружен. Из дальних районов все прибывали новые гурты, эшелоны скота. Пока сдал, потерял несколько тонн первоклассного мяса: овцы похудели. Но, в общем, работой на родине он доволен…
Давно погас огонь в яме горца-кузнеца. Вырезанный в лесу посох Саида заветрил, подсох. Чабан посмотрел на вершины. Там бежали бронзовые от солнца облака, сияли пики и холодно синела Вселенная — беспредельностью мечты, дерзаний, пространств.
