Ян Парандовский - Олимпийский диск
Но что бы ты ни думал на этот счет, от собственного мнения лучше отказаться, ибо кто способен теперь при помощи своих немощных слов состязаться со столь высоким искусством гармонической фразы? И по вспыхнут теперь споры о том, кто указал персам дорогу к Фермопилам: Эпиальт или Онет, и уже не останется времени на то, чтобы вставить ц свое имя в бурную схватку над трупом Мардония. Все будет решено и завершено, не понадобится колотить палкой о землю, хватать людей за одежду: ведь старческим голосом невозможно перекричать историю.
Разумеется, никто не предполагал, что может произойти нечто подобное. Для тех, кто широким кругом расселся у могильного холма, существовала одна-единственная книга, та самая извечная книга памяти и традиций, легкая и меняющаяся, сложная, как извилины человеческого мозга, но не допускающая на свои страницы всякого рода неудачи, пожарища и разрушения.
Обрабатывались самые свежие ее данные. В них уже полно было сокращений, вставок и дополнений. Каждый еще надеялся, что, хотя бы в виде сноски, повиснет на полях какой-нибудь страницы. Надо только при помощи мощного голоса, точного слова, подробного описания обстоятельств завладеть вниманием возможно большего числа слушателей, постараться проникнуть в чужие воспоминания, видоизменив их настолько, чтобы в них образовался пролом, достаточный для твоей собственной персоны. Это не так-то легко, коль скоро все собрались с подобными намерениями, и с первых же слов поднялся шум. Может быть, разумнее всего молча ждать, вон как тот толстяк, который, упершись руками в бока, улыбается и своим невозмутимым спокойствием разжигает всеобщее любопытство. Его никто не помнит.
Зовут его Аменокл. Аменокл, сын Кретина. Родом он из Коропа, что у Пегасийского залива. Там у него был дом, лодка, несколько невольников и сети. Богатство невелико, но жить можно: рыба не переводилась. Даже там заговорили о том, что могущественный царь движется на Элладу. Этому трудно было не поверить, когда послышался шум весел. Правда, царские корабли пристали к другому берегу Магнесии, но Магнесия так узка, и то, что происходит на одной ее стороне, слышно и по другую сторону. Флотилия находилась между городом Касфанеей и мысом Сепиадой. Одни суда вытянули на берег, оставшиеся стали на якоря. Заночевали они при полном спокойствии и тишине.
Но на следующий день море разволновалось, началась буря, поднялся сильный ветер, который идет от Геллеспонта. Эту бурю, как известно, послал Борей по просьбе афинян, - Борей, что женат на их давней царице. Все корабли, находившиеся достаточно далеко от берега, были подхвачены волнами, одни выбросило на Ипны у Пелиона, другие на мыс Сепиада, третьи швырнуло на берег у Касфанеи или Мелибеи. Именно тогда Скиллий с дочерью и сорвал многие суда с якорей. Аминокл видел бурю, которая налетела и утихла три дня спустя; поговаривали, что четыреста царских судов разнесло вдребезги. А позже при спокойной волне остатки флота обогнули берега Магнесии и вошли в залив, став на якорь возле Афетов, откуда много веков назад Ясон отправился на поиски золотого руна. Тогда же весь берег усыпали персы, а встречи с ними оставляли тягостное чувство.
Аминокл перебрался на другую сторону, где не было ни души. Благословенные, тихие волны набегали на берег, время от времени выбрасывая доски, балки, весла, корабельные обломки. Если б не трупы, распухшие от воды, вздувшиеся и посиневшие, разлагавшиеся под лучами летнего солнца, он мог бы сказать, что никакое жилище не сравнилось бы с каютой разбитого и застрявшего между двумя скалами корабля на пустынном берегу при безмятежном спокойствии моря и неба. Там он пересидел всю войну и не может пожаловаться, что терял время зря. Волны все умножали его хозяйство. Работы с каждым днем прибавлялось. Надо было хотя бы перебрать все эти груды разбухшего дерева и ржавеющего железа, под которыми могли оказаться и кое-какие ценности. Вот и обнаружилось, что их даже больше, чем он предполагал. Золотые и серебряные сосуды, шкатулки с деньгами, амулеты, различная амуниция непонятного назначения, но всегда там что-нибудь да поблескивало.
Он не называл ни одной цифры, никто и не ждал от него ничего такого, слушатели в своем воображении сами определяли количество драгоценной добычи, насколько у кого хватало фантазии. Подобным грезам предавались с удовольствием, и звон золотых слитков отдавался в ушах, перекрывая последние слова рассказчика. Видно было, что Аминокл еще шевелит губами, разводит руками и что-то напоминающее слезы увлажняет его глаза, но лишь сидевшие совсем близко поняли: речь идет о детях, вероятно, его детях, которых он потерял. И никто не посочувствовал его горю: он явно перенасытил их рассказами о своей удаче.
Они охотно разделили бы ее с ним. Солдаты, с неизгладимой белой полосой от шлема на лбу, уже забыли свою первоначальную обиду на то, что толстяк так долго занимал общее внимание, которого, по их мнению, заслуживали лишь их собственные подвиги. Взыграл в них торгашеский дух, который сидит в каждом, и всеми фибрами своей души они приветствовали богатство, какое обеспечивала им победа.
И предались восторженным воспоминаниям о персидских сокровищах. Тут снова возникли шатры, расшитые серебром и золотом, кровати, отделанные слоновой костью, кубки, чаши, сервизы, драгоценное оружие. Их снова пробрала внезапная дрожь, когда на повозках, обычных обозных повозках, оказались мешки, набитые сосудами, блюдами, фиалами из чистого серебра. И на убитых не оставляли они дорогих сабель и клинков, браслетов, цепочек, серег и перстней. Каждому живо представилась та яркая и сверкающая груда, вокруг которой суетились писаря и учетчики. Невольники лакедемонян брали каждую вещь по отдельности, подавали ее для регистрации и относили в хранилище.
Дележ трофеев производился справедливо, каждый получил, что ему причиталось, - пленными, женщинами, драгоценностями, скотом, но не мешает отметить, что невольники подолгу оставались без присмотра. Дальше этого разговоры не пошли из-за эгинцев, они сидели в общей массе. Всем хорошо было известно, что они немало нажились на этом, недаром свою родословную ведут от муравьев. Каким-то образом они заставили рабов превозмочь чувство страха и недоверия и повытрясли из них уйму золота и серебра. Невольники уступали вещи за бесценок: деньги всегда легче спрятать и пронести, но в этой лихорадочной сделке золото шло по цене меди.
Эгина - крохотный островок, легко представить, как туго набита столь маленькая мошна. Воцарилась минута молчания, во время которой эгинцы сидели, полуприкрыв глаза. На них посматривали. Купцы из Милета, из Византия 1 и Коринфа поглаживали бороды, спокойно размышляя об этом добре, которое ни в коем случае не минует их портов. Сицилийцы и жители Великой Греции не проявляли никакой заинтересованности, вся Греция представлялась им сборищем оборванцев, ссорящихся из-за обглоданных костей. Афиняне же раздумывали над тем, что этот скалистый треугольник в Сароническом заливе всего в двух шагах от их берегов, самое время сделать этот шаг. Торговые договоры, союзы я войны - все сосредоточилось в их взглядах.
1 Город на Боспоре, милетская колония, позже Константинополь, ныне Стамбул.
Через минуту разговор шел уже о том, что персам удалось спасти. Первым отбыл Ксеркс, а то, что оказалось при нем, вообще не поддавалось учету в греческих финансовых масштабах. Назывались различные цифры, которые, передаваясь из уст в уста, чудовищно округлялись. Над ними навис гнетущий призрак богатства, все сжались под его тяжестью, подавленные собственной бедностью. Они видели армию Артабаза, бегущую на север, видели плывущий на восток царский флот, оба горизонта сомкнулись, как двери, захлопнувшиеся от внезапного пинка, едва удалось при этом отдернуть руку, чтобы не размозжить пальцев. Их охватило бессильное отчаяние, словно кто-то их обманул, обобрал, пустил по миру.
В той пустоте, какую они внезапно ощутили, повеяло холодом, хорошо им знакомым, и его им, пожалуй, никогда не забыть. Он пришел вместе с известием о походе Ксеркса, и казалось, словно сама судьба взмахнула большими черными крылами. Греция показалась тогда тем, чем, в сущности, и была: маленькой тесной клетушкой, на которую обрушился целый мир. Ведь в них жило убеждение, что они сражаются со всем миром. В армию великого царя влились народы из самых отдаленных уголков земли, от эфиопов до индийцев. Сколько их? Ни одна цифра не казалась им точной. Они слагали и множили, не переставая. Припоминали все новые виды оружия и при каждом таком случае накидывали свыше десяти, а то и несколько десятков тысяч. Когда дошли до трех миллионов, у них просто не хватило дыхания вести дальнейшие подсчеты. Тут кто-то вскочил и крикнул, что эту цифру необходимо удвоить, и обрушил на них целую массу народа с кораблей, которые везли зерно, убойный скот, снаряжение. Но скоро обнаружилось, что, подсчитывая количество воинов, забыли о невольниках, обозных, поварах, женщинах, евнухах. Притупившаяся фантазия исчерпала себя, а человеческий муравейник продолжал в ней бесконечно расти.
