Вера Лукницкая - Ego - эхо
Мне - блаженство, а каково ей?
Еще одно развлекательное письмо. Мамочка добыла большой лист белой бумаги, разлиновала его маленькими клеточками, такими, как в школьной тетрадке. Столько клеточек, сколько хватило места на
листе. Получилось на первые три года пока, и то больше тысячи клеточек - тысячу сто дней. Каждую ночь мама одну клеточку зачеркивала и принималась пересчитывать оставшиеся. После этого, она сворачивала этот свиток молитвенный в тонкую трубку и прятала его на нарах или в щелях между стен барака. Нескольких еще таких же листов, чтоб разлиновать их на клеточки и каждую ночь зачеркивать одну, а остальные пересчитывать, чтобы увидеть, что время до встречи со мной уменьшается, она не смогла добыть.
-А откуда, Верочка, ты знаешь Галину Алексеевну?
Я рассказала Шуране про Ленинград. И тоже спросила:
-А вы откуда знаете ее?
-Она жила у меня недолго, когда эвакуированных из Ленинграда расселяли по домам. Но поселить надолго ее вместе с дочкой я не могла - негде. Еще Нинтка, моя доченька, была рядом.
Хочу спросить, что было дальше, но стесняюсь. И думаю: мне Галина тоже не очень понравилась, еще раньше, только я этого не знала. А когда про Шураню поняла, то и про себя сразу узнала. Но почему Шураня не принимает Галину? Не за то же, что Галина липкая, как патока, которую мы один раз грабили в сельпо во время фашистского нашествия, такая солоноватая в конце вкуса. И не за то, что в глазах Галины жир сочится, если б она прищурилась думаю, он капнул бы на ее платье. И не за то, что над верхней губой у нее усики - те, которые подлиннее, - завиваются колечком, а когда Галя улыбается, усики шевелятся, как маленькие детки-паучки. Не за это же? Вот я и думаю. Люди разные бывают, горькие, и липкие, и с усами - за это нельзя не любить.
Тетя Лиза любила всех. Она собирала в свой дом людей - кому было негде жить, кто не покинул родину после революции, не был еще посажен в тюрьму или выслан. Все шли к тете Лизе, как паломники. Сведения передавались друг другу людьми, наслышанными о Лизиной безотказности. Кто только ни жил в комнатах ее ленинградской квартиры! Новое правительство отобрало ее собственный дом. Новым правительством, частная собственность частным людям была по закону "не показана". Новое правительство оставило тетке как художнице Екатерининского фарфорового завода большую квартиру в ее же бывшем доме.
А завод стал именоваться Ломоносовским. Тоже красиво.
Переименованному заводу потребовались художники для работы теперь уже в новом стиле - послереволюционном, авангардном, то есть, впередиидущим: флаги там красные, серпы и молоты, звезды, знамена, сцены революции, борьбы и коллективного труда.
Тетя Лиза вдохновенно расписывала советскими сюжетами посуду, фарфоровые скульптуры, вазы и разные украшения для официальных помещений по заказам Народного комиссариата культуры и была высоко оценена им, Народным комиссариатом.
Но не только в этом была причина, по которой тетке оставили двухсотметровую площадь для частной личной жизни. Нет, конечно. Причиной была хорошо известная Народному комиссариату коллекция портретной живописи XVIII и XIX веков, на которую справедливо претендовал знаменитый во всем мире музей - Ленинградский Эрмитаж во главе все с тем же Народным комиссариатом. И действительно, зачем частному лицу такая непомерная коллекция? Мало ли что может случиться с коллекционером? А пока всякие делегации и комиссии терпеливо уговаривали Лизу передать коллекции на хранение государству, тетка заполняла квартиру бездомными и обнищавшими российскими интеллигентами.
Позже они все, кого не выслали, прописывались, и квартира постепенно превращалась в коммунальную. В 34-м я в нее и попала... Все картины еще хранились, висели в гостиной. И некоторые жильцы оставались пока еще дома.
Шураня, чувствую, не любит Галину Алексеевну, хотя она не говорит об этом.
И тогда я решилась спросить:
-А потом как было? Это же она показала мне дорогу к вам?
-Как было дальше? Галина Алексеевна каким-то неясным образом поместила дочку в наш детдом и сама устроилась там работать, и вскоре перешла туда жить. Мы после этого виделись один раз, при немцах, встретились на улице.
-А потом?
-Во время оккупации Галина Алексеевна работала.
-В кондитерской. Я знаю.
-А ты откуда знаешь, Верочка?
-Она меня приглашала, под бомбежкой еще.
-И меня она приглашала, когда на улице встретились. С тех пор мы не виделись.
Вот, оказывается, в чем дело. Галина при немцах работала в кондитерской. Но нет, тут что-то не то. В кондитерской что, работать нельзя? Вижу же: все стараются приспособиться, чтоб выжить. И Галина - тоже. У нее же дочь. А может, и я потому? То есть она мне не нравится потому? Но о "ее" детском доме я узнала только что... Тетя Лиза как учила меня? Да и Библию я читала с бабушкой. Не буду судить, рядить, гадать. Не буду!.
Я не сужу, нет! Господи! Это все перевернулось наизнанку и я увидела восковые, почти прозрачные головки дошколят Николаевского детдома. Он находился рядом с нашим домом. Наш под номером 13, а детдом - 9. Между ними всего один сгнивший заколоченный домик. И санитара госпиталя - Ивана Андреевича с кошелкой плетеной - увидела. Он больше ведь не чистит со мною морковь для штабной кухни. Старик добился разрешения у немецкого командования жить с детьми вместе. Он тоже восковой, только серый и непрозрачный.
Каждое утро медленно течет к лесу ручеек из головастиков, в серых лохмотьях, по двое за ручки; движется, будто на поводке у старика. В лесу грибы, ягоды, горная речка. Ее никто не называет "речка". Гремушка - и все.
Иван Андреевич, бывший санитар Николаевского дома отдыха, а потом госпиталя, устал. Он сидит, притулился к стволу дерева, прикрыл глаза. Возле него пустая плетеная кошелка.
Дети движутся вокруг неподалеку медленно, как будто продолжают находиться на поводке, только кругами-кругами.
А в лесу - благодать: стрекот кузнечиков на разные голоса; куда повернешься, оттуда и стрекот. И листья на молодых деревцах шелестят, и вода в Гремушке извивается, перебирает камушки, и блики солнечные золотят змейку-речушку, плиссируют живую, и ветерок, и тени от деревьев помогают.
Но ребят вся эта природогармония не восторгает. Детские глазенки наблюдают за проходящей женщиной, провожают ее тусклыми взглядами и продолжают движения глазами вниз, к земле, к траве, к корням.
Там добывается еда - грибы, ягоды, щавель, стебли, корешки - и складывается в кошелку. Но стоп! Вот одна подходит, глазенки застывают. Движения тоже. Женщина молча опускает в кошелку пакет, или мешочек, или баночку и отходит так же тихо. Тут и начинается оживление; глазки остреют: что прибавилось в кошелке? И так, если повезет, повторяется несколько раз на дню.
Я продолжаю пока работать на немецкой кухне во дворе штаба. Что-то удается спрятать в трико, а потом, тайными путями, тоже притащить в кошелку. Особенно везет, когда морковь или картошку подносят для очистки. Тяжелое перебрасываю через забор в определенном месте; все, что могу утащить из-под носа сразу. Носильщики и надзиратели из наших же женщин часто, почти всегда делают вид, что не видят. Марья Карповна, уборщица в немецком штабе, знает уже, где я перекидываю, она подбегает, забирает и относит в наш сад на хранение все, что удается достать, получить от кого-то, или утащить у немцев. К вечеру добро собрано, Мария Карповна относит все в детдом, а Иван Андреевич и ребята возвращаются с кошелкой, наполненной "трофеями", собранными в лесу и принесенными поселковыми сердобольцами.
Поговаривают, что немцы выгонят детей из детдома и займут помещение под свои службы. Интересно, сколько же тогда собираются фашисты "гостить" у нас? Мы каждый день ждем наших.
Иногда на полчаса женщины подменяют меня, я тогда бегаю к Гремушке, где располагается "лагерь" Ивана Андреевича, чтобы поиграть с детишками. Они уже привыкли ко мне, и даже порою на личиках появляется подобие улыбок. Но это так редко выпадает. Однажды меня подменили на полдня. Как договорились, прибежала и Карповна. Слава Богу, в то лето Гремушка из-за снегопадов в горах не пересыхала совсем, только поубавилась. Мы нажгли хворосту, залили водою золу, отстояли ее, вода получилась скользкая, как жирная. Но мы не рассчитали, хотя Карповна и была высоким специалистом по белью: она работала кастеляншей еще в доме отдыха, потом в госпитале. (После оккупации - вместе с моей бабушкой Олей - даже в кожно-венерическом). От едкой золы вся ветхая одежонка поползла. Еле дотянули озябших ребятишек после ледяной ванны. Потом долго-долго латали дыры с Карповной.
Может, из-за детдома, пусть не этого, а хоть и пятигорского, но такого же несчастного, брошенного и нашими, и немцами, и Галиной, не приняла я сердцем ее, Галину? Но почему ее не приняла Шураня? Тоже поэтому? Но она же не видела своими глазами детдомовцев!
