Лев Вагнер - Айвазовский
От удивления и удовольствия, что он наконец-то может в любой момент послать за упрямым художником, градоначальник даже рассмеялся. Казначеев тут же рассказал Коху об истории с рисунками на заборе и велел привести мальчика на следующий день после полуденного отдыха, прихватив заодно остальные рисунки, какие у него найдутся.
На другой день озорник художник, оказавшийся мальчиком, игравшим на скрипке, предстал перед градоначальником и сразу же пленил его сердце.
Вскоре Казначеев был назначен губернатором. Он взял Ваню Гайвазовского с собой в Симферополь, определил в гимназию и поселил в своем доме.
Ваня отличался большим усердием к наукам, но главное внимание все же уделял художеству. Мальчик подолгу, не отрываясь, писал то карандашом, то пером, то акварелью виды далекой, дорогой сердцу Феодосии. На этих рисунках жило, дышало море — голубое, кроткое во время штиля; разъяренное, черное — в шторм. Ваня рисовал и рыбаков, выгружающих богатый улов, и детей, весело играющих на горячем прибрежном песке у стен мрачных генуэзских башен. Были у него рисунки, на которых мечтательно потягивали кальян старые толстые турки или плясали матросы в кругу веселых друзей. А однажды он изобразил свадебное шествие. Процессия была полна движения, а над виднеющимся вдали морским заливом плыли легкие, радостные облака. Когда учитель рисования в гимназии увидел эту акварель, он долго не хотел поверить, что написал ее ученик Гайвазовский. Учитель думал, что сын губернатора Саша Казначеев принес из коллекции отца произведение какого-нибудь петербургского художника и решил сыграть с ним очередную шутку — выдать акварель за работу своего друга Вани… А через некоторое время Ваня сделал блестящий рисунок — «Евреи в синагоге».
Случилось это так. Как-то Ваня, бродя по городу, забрел на базар и был оглушен гомоном и сутолокой. Мальчику припомнился феодосийский базар, бандуристы, татарин Хайдар, научивший его играть на скрипке… Ваня уже решил было поискать, нет ли здесь странствующих певцов, как вдруг услышал:
— Господин гимназист, вам что угодно? Может, вам нужен перочинный ножичек, карандаши, рисовальная бумага? У меня самые лучшие товары. Не проходите мимо…
Гайвазовский оглянулся. Старик, не то еврей, не то караим, приглашал его остановиться у своего убогого лотка.
Мальчик вспомнил, что на днях потерял перочинный ножик. Он начал выбирать. Торговец причмокивал губами и закатывал глаза, усердно расхваливая товар. Гайвазовский поспешил скорее расплатиться и уйти. Когда он почти выбрался из базарной толчеи, кто-то осторожно тронул его за рукав. Перед ним стоял худенький, сгорбленный мальчик с бледным лицом. Трудно было определить, сколько ему лет. На узкие плечи была посажена несоразмерно большая голова с пытливыми, умными, но беспредельно печальными глазами.
— Господин гимназист, извините меня… — тихо и робко проговорил мальчик. — Ваше лицо показалось мне таким добрым, когда вы покупали ножик у моего отца, а то я бы не посмел остановить вас…
Что-то дрогнуло в душе Гайвазовского. Никогда еще он не встречал таких забитых, несчастных мальчиков. Поводыри у бандуристов и то не были так жалки. Гайвазовский взял его за руку.
— Пойдем отсюда, — приветливо сказал он, — здесь шумно и многолюдно.
Они спустились к Салгиру. Маленькая река шумела бурным потоком. Хорошо было сидеть на траве и глядеть, как несется мутная весенняя вода. Гайвазовский узнал, что мальчик — еврей, его зовут Менделе, что учится он в хедере[1], но сам тайком научился читать по-русски и теперь мечтает о русских книгах.
Они стали встречаться. Гайвазовский приносил ему книги. Казалось, Менделе их не читал, а проглатывал. С каждой новой встречей Гайвазовский замечал, что его товарищ становился все смелее и даже начинал изредка смеяться.
Однажды Менделе поведал Ване о том, что дома его бы прокляли, если бы узнали, что он встречается с шейгецем[2] и берет книги у гоя[3]. Менделе признался, что книги, которые приносит ему Ваня, он хранит в укромном месте на чердаке. Там их и читает, когда возвращается из хедера. Ни одна душа об этом не знает.
Мальчики скоро подружились. Менделе обожал своего друга. Однажды в пятницу под вечер они проходили мимо синагоги. Гайвазовский спросил, можно ли ему войти. Менделе ответил, что вряд ли Ваню впустит шамес[4]. К счастью, шамеса не оказалось у входа, и друзья начали осторожно пробираться вперед. Гимназический мундирчик Гайвазовского сразу привлек внимание молящихся. Один старый еврей гневно сверкнул глазами и взял Гайвазовского за плечо, намереваясь вытолкать. Но тут Менделе быстро зашептал по-еврейски:
— Этот мальчик живет у губернатора.
Старик в страхе отпрянул, выпустив Гайвазовского. В синагоге произошло некоторое замешательство, но через минуту все пошло по заведенному порядку. Ваня с любопытством озирался, но моление скоро окончилось.
Менделе сказал, что завтра, в субботу, здесь будет торжественнее и многолюднее.
На следующий день Гайвазовский не пошел в гимназию. Со вчерашнего вечера он не переставал думать о синагоге. О мальчике из дома губернатора в синагоге уже знали все. Шамес молча пропустил его. Многие молящиеся недружелюбно косились на гимназиста, но никто с ним не заговаривал. Гайвазовский увидел в задних рядах свободную скамью, сел недалеко от двери и стал с любопытством оглядывать синагогу.
Вчера вечером она была слабо освещена, сегодня же голубое весеннее небо весело заглядывало в окна. Молящихся пришло много. Поверх одежды на их плечи были наброшены талесы — белые и кремовые шерстяные накидки в черную полоску.
Освоившись, маленький художник обратил внимание на роспись на потолке. Но она его разочаровала. Потолок украшали ангелы и сцены на библейские темы. Мальчик-художник сразу заметил несовершенство рисунка, полное отсутствие ощущения пространства и безвкусные, аляповатые краски. Но рядом с этой грубой, неумелой живописью его поразил изумительной работы ковчег, видневшийся из-за темно-лиловой бархатной занавеси, украшенной золотым шитьем, кистями. Необычайно хорош оказался и высокий шатер посередине синагоги. Его поддерживали изящные деревянные колонны. На возвышении под шатром пел кантор, окруженный хором мальчиков. Он был в богатом белом шерстяном кафтане с серебряным шитьем. Гайвазовский разглядел, что такие же кафтаны красовались на некоторых молящихся. Мальчик решил, что, по-видимому, это самые почетные прихожане. Они сидели в креслах по обе стороны ковчега.
Ряд кресел богачей отделялся от других рядов свободным пространством, покрытым богатым ковром. Еще Гайвазовский заметил, что, чем ближе скамьи к выходу, тем они проще и сидят на них бедняки в ветхих, во многих местах заштопанных и заплатанных накидках, а молитвенники у них растрепанные, их пожелтевшие листки давно отклеились от переплетов.
Внезапно кантор громким голосом возвестил начало торжественной молитвы. Все встали и, натянув талесы на головы так, чтобы ими были закрыты глаза, начали нараспев повторять за кантором слова молитвы. Евреи при этом беспрерывно раскачивались в такт жалобному песнопению.
Гайвазовскому стало жутко, но он продолжал наблюдать. Мальчик обратил внимание, что даже в минуты молитвенного экстаза евреи молятся по-разному: владельцы кресел, натянув на глаза небольшие, изящные накидки, лишь слегка колыхались своими тучными телами, их голосов совершенно не было слышно в общей молитве. Бедняки в заплатанных талесах раскачивались неистово, вкладывая в каждое слово молитвы страдания измученных невзгодами и нуждой людей. Их молитвенный экстаз нарастал, переходил в крик. Жалобный вначале, он к концу торжественной молитвы становился требовательным, почти угрожающим…
Мальчику стало еще страшнее от этого неистового крика толпы с закрытыми лицами. Он скорее почувствовал, чем понял, что эти разные по одежде люди даже молиться богу не могут одинаково. Для одних бог — добрый, любящий отец, и поэтому дм нет причины неистовствовать. Они полны спокойной признательности к нему за дарованные им блага. Бедняки же громко плакались богу, обнажая измученные, скорбящие сердца и взывая о милосердии. Постепенно, незаметно для себя, они от жалоб переходили к требованиям, неистово крича, что хотят немного радости и счастья в жизни.
Гайвазовский не выдержал и опрометью кинулся из синагоги.
В последующие дни Гайвазовский, вернувшись из гимназии, почти не выходил из своей комнаты. Он не мог забыть молящихся евреев. На улице, на уроках в гимназии и особенно в тихие вечерние часы, когда он оставался один в своей комнате, они неотступно стояли у него перед глазами, он явственно слышал их ужасный крик, напоминающий вопль смертельно раненного животного.
