Генрих Вёльфлин - Классическое искусство. Введение в итальянское возрождение
Предисловие к четвертому изданию
Отличительная особенность этого нового издания — прежде всего большее количество иллюстраций, изменения же в тексте ограничиваются отдельными поправками. Надо сказать, автор не испытывал недостатка в желании коренным образом переработать книгу, поскольку, продолжая всецело придерживаться своих взглядов, он сделался ныне куда более требовательным к их изложению и обоснованию, однако уже в скором времени выяснилось, что работы по принципу латания прорех здесь явно недостаточно. Так возникло намерение в меру сил исправить осознанные упущения в особой работе, которая бы содержала намеченный анализ и могла бы до некоторой степени восприниматься в качестве второго тома.
Г. В. Берлин, осень 1907
Посвящается памяти Якоба БуркхардтаВведение
От слова «классическое» на нас веет холодом. Мы ощущаем, что из живого и пестрого мира нас вдруг занесло в безвоздушное пространство, где обитают одни лишь схемы, а не люди, в чьих жилах струится алая, горячая кровь. «Классическое искусство» представляется вечно безжизненным, вечно дряхлым, плодом академий, порождением не жизни, но учения. А мы испытываем сильнейшую тоску по живому, действительному, осязаемому. Чего жаждет современный человек, так это искусства, пропитанного запахом земли. Любимое дитя нашего поколения не чинквеченто, а кватроченто: не ведающий сомнения вкус к действительности, наивность взора и представления. Готовые одновременно и восхититься, и посмеяться, мы примиряемся с его несколько архаическим способом выражения.
Неисчерпаемо удовольствие, испытываемое туристом во Флоренции, когда он погружается в картины старых мастеров, ведущих свое повествование столь искренне и безыскусно, что так и ощущаешь себя перенесенным в ладные комнаты флорентийцев, где посещают рожениц, на улицы и площади тогдашнего города, где нас обступают люди — некоторые из них взирают на нас с ошеломляющей естественностью.
Всякому известны росписи Гирландайо в церкви Санта Мария Новелла [во Флоренции]. Как весело поданы здесь истории Марии и Иоанна, в мещанском и в то же время не пошлом духе, как увидена жизнь в праздничном ее убранстве, со здоровой радостью от многообразия и пестроты, от драгоценных одежд, от украшений и утвари, от богатой архитектуры! Существует ли что-то более утонченное, чем картина Филиппино [Липпи] во [флорентийской] Бадии, где Мадонна является св. Бернарду и кладет свою тонкую и нежную ручку на страницу раскрытой перед ним книги? Какое природное благоухание разливается от сопровождающих Марию прелестных девочек-ангелочков, сгрудившихся за ее подолом с механически сложенными для молитвы руками и робко, но в то же время любопытно взирающих оттуда на незнакомого мужчину! А уж перед волшебником Боттичелли не должен ли померкнуть сам Рафаэль, чью «Мадонну в кресле» вряд ли найдет интересной тот, кому ведом чувственно-сострадающий взгляд боттичеллиевых глаз?
Раннее Возрождение — это изящные девичьи фигуры, пестрые ткани, цветущие луга, развевающиеся вуали, просторные залы с широко разнесенными арками на тонких колоннах. Раннее Возрождение — это многообразие всего только что вновь произросшего, всего, в чем сказываются порода и мощь. Это природа как она есть, но с легким налетом сказочного великолепия.
С чувством недоверия и недовольства переходим мы из этого бодрого и пестрого мира в высоченные застывшие залы классического искусства. И что тут за люди? Манеры их вдруг представляются нам чуждыми. Не хватает сердечного, наивно-бессознательного. Нет здесь никого, кто глядел бы на нас как на старых знакомцев, нет обжитых комнат с весело разбросанной домашней утварью: нас встречают лишь бесцветные стены и величественная тяжеловесная архитектура.
И действительно, для современного человека с Севера характерно столь радикальное отсутствие какой-либо подготовки к восприятию «Афинской школы» или других композиций этого рода, что возникающее чувство замешательства вполне естественно. Бессмысленно выходить из себя, когда вас вдруг преспокойно спрашивают, почему это Рафаэлю не представилось более привлекательным изобразить римский цветочный базар или такую живую сцену, как крестьяне, в воскресенье поутру подставляющие щеки цирюльникам на Пьяцца Монтанара. Здесь решаются задачи, оставляющие современного любителя искусства совершенно безразличным, так что мы с нашим архаизированным вкусом заведомо очень слабо готовы к тому, чтобы по достоинству оценить эти углубленные в формальные задачи произведения искусства. Мы находим отраду в примитивной упрощенности. Мы наслаждаемся жестким, детски-неслаженным построением фразы, рубленым, прерывистым стилем, в то время как искусно выстроенные, полнозвучные периоды остаются неоцененными и непонятыми нами.
Однако и там, где избранные предпосылки не столь удалены, где чинквеченто занято разработкой старинных простых тем христианского круга, сдержанность публики вполне объяснима. Она ощущает неуверенность и не может уразуметь, следует ли ей принять жесты и образ мышления классического искусства за чистую монету. Мы так наглотались фальшивой классики, что желудок требует чего-то погрубей — лишь бы оно было чистым. Вера в величественный жест утрачена. Человек ослаб и сделался недоверчив, во всем ему видится одна только театральность, сплошная пустая декламация.
И наконец, доверие наше оказывается подорванным непрестанными нашептываниями, что никакое это не оригинальное искусство, что оно целиком вышло из античности: мир мраморов давно ушедшей в бездну древности наложил мертвящую длань призрака на цветущую жизнь Возрождения.
И тем не менее классическое искусство есть не что иное, как естественное продолжение кватроченто, полноценное и свободное изъявление духа итальянского народа. Оно возникло не в подражание чуждому образцу, античности, и выращено не в питомнике[2], но в чистом поле, в годину наимощнейшего подъема.
Такое положение дел оказывается затемненным для нашего сознания лишь потому (тут-то, возможно, и кроется коренная причина предубеждения против итальянского классицизма), что люди принимали за всеобщее то, что является специфическим только для одной нации, и желали повторять те образы, которые могут существовать и быть осмысленными лишь на вполне определенной почве и под вполне определенными небесами. Искусство высокого Возрождения в Италии остается итальянским искусством, и происходившее здесь «идеальное» возвышение действительности явилось возвышением действительности именно итальянской.
* * *Уже Вазари было введено подразделение, согласно которому с XVI столетием начинается новый этап, эпоха, рядом с которой все, совершавшееся раньше, выглядит неким приступом и подготовкой. Он начинает третью часть своей истории художников с Леонардо. «Тайная вечеря» Леонардо была создана в последнее десятилетие XV в., это первое великое творение нового искусства. Тогда же выступает и Микеланджело, чьи первые же работы, притом что он был 25-ю годами моложе, явились совершенно новым словом в искусстве. Его современником является Фра Бартоломмео. С десятилетним разрывом за ним следует Рафаэль, а вплотную к нему — Андреа дель Сарто. Когда речь заходит о классическом стиле в рамках флорентийско-римского искусства, следует (с некоторым огрублением) рассматривать именно четверть века с 1500 по 1525 г.
Формирование целостного воззрения на эту эпоху дается нелегко. Как ни знакомы нам с самой юности ее шедевры по гравюрам и репродукциям всевозможного рода, связное и живое представление о мире, взрастившем эти плоды, вырабатывается весьма неспешно. Не так обстоит дело с кватроченто. Во Флоренции век XV продолжает явственно стоять перед глазами. Разумеется, многое похищено, многое стронуто со своего естественного места и заключено в музейные темницы, и тем не менее остаются достаточно обширные пространства, создающие впечатление, что воздух этого времени наполняет ваши легкие. Чинквеченто же сохранился фрагментарно и вообще обрел лишь неполное выражение. Во Флоренции вас охватывает чувство, что широкому основанию кватроченто недостает завершения: финал процесса развития угадывается с трудом. И дело даже не в начавшемся уже очень рано экспорте станковой живописи за рубеж, так что, к примеру, Леонардо в Италии почти и не осталось; нет, дело в том, что с самого начала силы оказались чрезвычайно распылены. «Тайная вечеря» Леонардо, которая с железной необходимостью должна была принадлежать Флоренции, находится в Милане. Микеланджело сделался наполовину римлянином, а Рафаэль — и вовсе стал им. Что до заказов, выполненных в Риме, то своды Сикстинской капеллы являются чистой воды абсурдом, мучением для художников и зрителей, а Рафаэлю пришлось часть своих фресок в Ватикане написать на стенах, где их и не рассмотреть как следует. И вообще: многое ли было осуществлено из этого краткого периода расцвета, много ли такого, что не осталось просто замыслом или не пало жертвой скоротечной погибели? Да та же «Тайная вечеря» Леонардо — ныне лишь руины. Его большая батальная фреска [ «Битва при Ангиари»], предназначавшаяся для Флоренции, так и не была закончена, и даже вариант, выполненный на картоне, утрачен. Та же судьба постигла «Купающихся солдат» [«Битва при Кашине»] Микеланджело. Гробница Юлия осталась незаконченной, за вычетом пары скульптур, и то же касается фасада Сан Лоренцо, на котором должны были с исчерпывающей полнотой запечатлеться тосканские архитектура и пластика. Капелла Медичи служит здесь заменой только отчасти, поскольку стоит уже на границе барокко. Классическое искусство не оставило ни одного памятника большого стиля, где в своем чистом выражении были бы воедино слиты архитектура и изобразительное искусство, а главнейшее задание, поставленное перед строительным искусством — римский собор св. Петра, так в конце концов и не смог стать памятником эпохи высокого Возрождения.