Дмитрий Быков - Тайный русский календарь. Главные даты
Таким образом, у российского лидера выбор невелик: либо попасть в разряд противников неуважаемых (куда в конце концов прикатился Горбачев), либо сделаться уважаемым. И Путин, судя по всему, попал в уважаемые.
«Поведение России в Чечне непростительно, но его нельзя назвать необъяснимым», —
констатация, которая дорогого стоит.
«Мы должны предельно ясно говорить, что действия России в Чечне неприемлемы»,
но
«Мы должны продолжать сотрудничество с Россией в целях противодействия исламскому экстремизму в Центральной Азии».
Иными словами, мы должны рыбку съесть и на елку влезть. Но главный вывод:
«Какова бы ни была оценка долгосрочных целей и устремлений России, качества, продемонстрированные г-ном Путиным, не могут не впечатлять».
Спасибо. «Я солдат и уважаю достойного противника», — как говорил один немец в фильме «Судьба человека», милостиво вручая узнику концлагеря хлеб с салом. Мировому порядку это не повредит, а достойному противнику приятно.
Я отнюдь не собираюсь утверждать, будто тэтчерианская философия сродни фашизму. Я говорю лишь о том, что в большой политике прагматизм есть лишь цивильное название цинизма, цель оправдывает средства, а борьба за экономические интересы по молчаливому уговору называется борьбой за свободу и права личности. Если мир заиграет по тэтчеровским правилам, ядерное оружие уж точно будет когда-нибудь применено. Будет нормальная честная драка, а мечты о мировой гармонии оставим идеалистам. «Не следует думать, что можно переделать общество». Мерси, никто и не думает.
Нет никакого сомнения в том, что, живи и работай Анна Политковская в Великобритании, ее давно бы там провозгласили национал-предательницей; что к Ванессе Редгрейв с ее левачеством Тэтчер испытывает самую глубокую (и взаимную) антипатию; что никто из наших правозащитников при правлении «железной леди» (если бы ее каким-то чудом позвали в Россию для эффективного менеджмента) и рта бы не раскрыл, а национальные интересы нашей страны соблюдались бы столь жестко, что уже через год безработное население было бы использовано на военных заказах и молилось о здравии рабы Божией Маргариты в той самой православной церкви, которую Тэтчер упрекает за чрезмерную близость к государству. Если мы хотим быть реалистами, давайте скажем вслух, что у верблюда два горба, потому что жизнь — борьба. Мечта об однополярном мире сродни мечте об одногорбом верблюде — сидеть неудобно. Если каждый политик начнет руководствоваться принципами Тэтчер, в мире установится та самая здоровая конкуренция, о пользе которой они с Хайеком так часто напоминали человечеству. Наверное, это чревато триумфом дарвинизма. Наверное, страна победившего прагматизма делается невыносима для жизни, о чем в голос кричит вся молодая британская проза (о том же свидетельствует дружная антипатия большей части британского населения к Маргарет Тэтчер). Наверное, американский (или британский) тоталитаризм ничем не лучше любого другого, и в современной Америке всякому мыслящему человеку трудно не задохнуться. Но, если страна хочет нечто собою представлять, если ей угодно, чтобы с ней считались, тэтчеровские «Принципы управления государством» должны стать настольной книгой ее лидера. Потому что лучше быть уважаемым противником, чем неуважаемым союзником (особенно если учесть, что в союзники нас никто и не берет — Тэтчер категорически против вступления России в НАТО, хотя это было бы полным триумфом ее однополярного мира).
Что за чувства вызывает у меня эта женщина? Примерно те же, какие у нее вызывает Путин. Согласиться невозможно — не уважать нельзя. Тем более что в каком-то смысле мы одной породы: при всей своей либеральной мягкотелости, любви к свободе слова и некоторой широте воззрений я больше всего уважаю борцов, ценю последовательность и упорство, терпеть не могу феминизма и чту надличностные ценности. Задача в том, чтобы сделать Родину своей, тогда и жить, и умереть за нее будет не жалко; в этом и состоит главный урок западной истории. Пока мы живем, под собою не чуя страны, ничего хорошего ждать не приходится.
У моего любимого Моэма в моем любимом цикле «Эшенден, или Британский агент» есть потрясающей силы рассказ про старую англичанку, умирающую в чужой стране. В последние годы она была гувернанткой у детей некоего восточного принца, а потому вполне могла слышать что-то о государственных секретах и политических играх (дело происходит в разгар Первой мировой); в свой последний час, пока еще могла говорить, она вызвала к своей постели британского агента, остановившегося в том же отеле, что и принц. О том, что Эшенден агент, она догадывается, да он и сам намекает ей на это. Если вы знаете что-то важное для Родины, говорит он, скажите мне: это может решить судьбу Европы.
А она ничего сказать не может, только смотрит.
Эшенден — человек циничный, трезвый и здравый, в шпионы он пошел из пиетистического любопытства, чтобы коллекционировать характеры. Так по крайней мере он сам себе объясняет. И ему вовсе не хочется сидеть у постели старухи среди ночи после утомительной, но необходимой в целях шпионажа партии в бридж с тем самым восточным принцем.
— Если вы хотите чем-то помочь Англии, попытайтесь сказать хоть слово, — говорит он.
И тогда старуха, собрав все свои силы, говорит одно слово:
— Англия!
И испускает дух.
Я не Моэм, и мне трудно, конечно, передать ту смесь иронии и преклонения, которой пронизан этот отличный рассказ. Но если человек в последний свой час только и может выговорить имя своей страны — это, конечно, известная узость сознания (куда без нее истинному консерватору?), но это и единственно подлинный патриотизм, который только можно себе представить. Либералы в искусстве, эстетике и даже в делах любовных, мы можем и должны быть консерваторами во всем, что касается Родины, иначе ее у нас не будет.
Долгих лет вам жизни, товарищ Тэтчер. Из всех вероятных противников вы самая классная.
15 октября. Родился Публий Вергилий Марон (70 г. до н. э.)
Из «Энеиды» два стиха
Публий Вергилий Марон был поэт наипервейший, а главное — государствообразующий.
В основе каждой нации лежат два эпоса — о войне и странствии; у греков это сами знаете что, у римлян «Энеида», в первой половине которой странствуют, а во второй воюют. В России такого эпоса не было очень долго, пока не появилась отечественная «Одиссея» в исполнении Гоголя, а двадцать лет спустя «Илиада» работы Толстого. Русской «Энеиды» быть не могло, потому что Россия — не Рим. Как справедливо замечено в статье Михаила Гаспарова «Вергилий — поэт будущего», лучшей, вероятно, из всей русскоязычной вергилианы, в России этому автору не везло — его не понимали и не любили. Причина, думаю, не в трудности вергилиевских текстов, для понимания которых нужно знать колоссальное количество реалий, как бытовых, так и мифологических; Гомер в этом смысле не намного проще, но справляемся как-то. Дело именно в государственническом пафосе, в поэтизации национальной миссии, а с этим у нас трудно. В том, что Август привлек Вергилия к созданию новой римской мифологии, не было в принципе ничего компрометирующего — кому же и создавать идеологию, как не поэту; но у нас это традиционно выглядит как сервильность, а то и предательство музы. Онегин помнил, хоть не без греха, из «Энеиды» два стиха — можно с высокой степенью вероятности предположить, что это были самые знаменитые стихи 851–853 из песни шестой: «tu regere imperio populos, Romane, memento (hae tibi erant artes), pacique imponere morem, parcere subiectis et debellare superbos». Выше там сказано, что пусть, мол, другие куют одухотворенную бронзу, режут из мрамора лики, тростью расчерчивают пути светил или ораторствуют, — «Ты же народами править, о римлянин, властию помни, вот искусства твои — утверждать обычаи мира, покоренных щадить и сражать непокорных» (пер. А. Артюшкова).
Эней — герой загадочный, почти безликий. В нем минимум человеческого, максимум сверхчеловеческого: долг, отвага, строго дозированное милосердие, а главное — способность ставить на будущее, приносить настоящее в жертву ему. «Были эпохи, верившие в будущее и отрекавшиеся от прошлого, и для них героем „Энеиды“ был Эней; были эпохи, предпочитавшие верить в настоящее и жалеть о прошлом, и для них героем „Энеиды“ была Дидона», — замечает Гаспаров; Дидона нам в самом деле ближе, особенно после всех ужасов XX века, когда мы тоже, грешным делом, ставили на будущее. Именно она была любимой героиней Ахматовой — и Бродского («Великий человек смотрел в окно»).
Проблема в том, что мы сегодня стоим перед необходимостью заново сформулировать собственную задачу в мире (не хочу прибегать к стершемуся словосочетанию «национальная идея» — если его упомянуть, точно ничего не получится). Пусть другие куют, болтают, строят машины и компьютеры, городят огороды и обводняют пески — а ты, русский, помни… и здесь мы останавливаемся в нерешительности.
