Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы
В 1917 г., вернувшись в Петербург[214], работал механиком на Путиловском заводе. Муж был хороший пропагандист, хороший оратор и много раз его избирали от Путил[овского] з[аво]да членом Петроградского, а потом Ленинградского Совета. Печатался в газетах.
Одну из своих статей Глебов назвал «Кино-Васька». После ее опубликования был вызван в Смольный и, после разговора с Зиновьевым, был назначен Председат[елем] Фото-кино-комитета. За время работы в Комитете, по его инициативе, в 1919 г. была произведена национализация кинотеатров и фотографий, которые в то время были в руках частных предпринимателей (сразу нажил множество врагов!).
Как Предс[едатель] Ф[ото]-к[ино]-к[омите]та был направлен в Баку на съезд народов Востока, где под его руководством были проведены фото- и киносъемки.
Позднее был особоуполномоченным Исполкома Коминтерна[215] по международной художественной пропаганде.
По тел[еграм]ме, подписанной В. И. Лениным и Зиновьевым, был командирован в Москву для работы на II, а затем на III конгрессе К[оминтер]на[216]. Работа там была чрезвычайно трудной. На этих конгрессах помогала ему в работе и я.
После работы в Ф[ото]-к[ино]-к[омите]те Глебов был редактором Лен[инградского] обл[астного] издат[ельст]ва, директором Антирелигиозного] музея и Дома безбожника, зав[едующим] редакцией ж[урна]ла «Человек и природа», зам. д[иректо]ра по учебной части в Академии художеств.
Много работал как руководитель марксистских кружков по путевкам райкомов и горкомов.
19 июня 1938 года был арестован и через полтора года выслан из Л[енингра]да в трудовой лагерь.
Умер там 15 июля 1948 г. и лишь посмертно реабилитирован[217].
В детском садике, что был над нами, была уборщица Маша, женщина лет сорока — сорока пяти, неграмотная. Когда брат узнал об этом и о ее желании учиться, он решил ей помочь. Для этого он рисовал по три-четыре буквы и вешал в кухне на гвоздик, чтобы они были у нее перед глазами и легче было запомнить их.
Однажды нам выдали по карточке муку, и я решила сделать пирог. Это было настоящее событие! Мы, брат и я, сели за стол, я торжественно стала резать пирог и отрезала кусочек для Маши. Положив его на тарелку, я хотела его нести, как вдруг брат спросил — что это я делаю. Улыбаясь, я сказала, что хочу угостить Машу пирогом. Он спросил: «А почему же ты не позовешь ее сюда к нам?» Я сказала: «Как? Машу-то?» Брат посмотрел на меня и негромко, но очень ясно сказал: «Дура!» — отвернулся и, взяв кисть, начал рисовать.
Теперь я уже не помню, что стало с этим злосчастным куском пирога, с пирогом вообще, но если бы он меня ударил — это не было бы для меня большим ударом. У нас вообще в семье никого не ругали (а тем более меня: мама почему-то называла меня «королевна Наталья»). Я перестала разговаривать с братом. Длилось это очень долго. Никаких попыток заговорить со мной он не делал.
В день моей свадьбы — она была на второй день после дня моего рождения — даже утром этого дня я не знала, что решусь. Я получила цветы, конфеты, даже крендель. Все это было принесено в мое отсутствие, т. к. по просьбе сестры Ек[атерины] Ник[олаевны] я день своего рождения провела в Москве. Пока мы ходили записываться в ЗАГС, сестра так красиво накрыла стол, около которого всегда сидел брат за своим мольбертом. Настроение было чудесное, стол выглядел так красиво! Сестра с сыном были единственные наши гости. Брат сидел спиной к столу — в своей обычной позе, но как-то одиноко, и я не выдержала, взяла вазочку с конфетами и подошла к нему. И что же? Он, даже не посмотрев в мою сторону, продолжал рисовать… Никто из сидящих за столом не произнес ни слова. Я выбежала из столовой, муж и сестра — за мною, стали уговаривать, утешать. Я плакала от обиды и твердила: «Нашла мужа и потеряла брата».
Да, свадьба вышла невеселой еще и потому, что сестра Ал [ександра] Ник[олаевна] и ее муж не захотели быть у нас. Запись в ЗАГСе для них не была свадьбой. Никто из моих близких (кроме брата) не хотел, чтобы я вышла замуж за рабочего-революционера. Был девятнадцатый год. И они были уверены, что все будет так, как и было. К тому же в это время мне сделал предложение один инженер. А с братом мы так и не разговаривали. От сестры он уехал на Карповку, дом 19, где и жил до конца своих дней. Когда и как стали мы разговаривать — не помню.
На Карповке, 19, в Доме литераторов жили народовольцы Серебряковы: Екатерина Александровна[218] и муж ее Эспер Александрович с сыном Петром Эсперовичем (Петей)[219]. В марте 1921 года Эспер Александрович умер, и Екат[ерина] Александровна], зная, что в их доме живет художник, послала сына сходить к нему — попросить написать портрет умершего мужа. Знакомы они в то время еще не были. Портрет был написан[220]. Через несколько дней Петя пришел к брату, чтобы узнать, сколько надо заплатить. Брат сказал, что платить не надо[221]. Когда Петя передал этот ответ Екатерине Александровне, она пошла к нему сама. Брат решительно отказался от денег и от разговоров. Как потом она рассказывала, уходя, очень смущенная, она увидела на столе английский учебник и спросила, кто занимается английским. Брат ответил: «Я занимаюсь». Тогда Серебрякова предложила ему свою помощь, сказав, что двадцать лет прожила в Англии и хорошо знает язык. Улыбаясь, брат сказал: «Вот от этого я не откажусь».
Так начались их знакомство и занятия[222]. Брат решил за эти уроки написать портрет Екатерины Александровны[223].
И как хорош был этот портрет! Увы, пропавший… К счастью, сохранилось фото с портрета, сделанное в Русском музее за время пребывания там трехсот работ брата в период 1929–1930 годов.
В декабре 1913 года в театре «Луна-парк» была поставлена трагедия «Владимир Маяковский». Исполнителями были не профессиональные актеры, а любители и учащиеся. В роли Поэта выступил сам Маяковский, он же был режиссером спектакля. Декорации писали Филонов (к прологу и эпилогу) и И. Школьник[224]. Сестра Мария Николаевна и я помогали брату. Хорошо помню, как мы трудились над какой-то огромной «слезой»[225], что еще мы делали теперь уже и не помню.
Интересно, какую оценку спектаклю дали Мгебров[226], Николай Тихонов, Н. Асеев. <…> Вот отзыв Н. Тихонова: «…Стена была расписана художником ужасного левого направления и столь страшно, что прямо на вас бросалась с разинутой пастью отвратительная селедочно-крокодиловая голова реакции, глотающая целые народы, а над ней возвышался череп империализма, какие-то кровавые черви вылезали из его глазниц, там было еще что-то сиренево-вопиющее и густо-шерстистое, вроде волчьего оскала, там была и ослица, нарисованная так, что она падала на сидящего напротив; язык ее свисал до земли, она смотрела огромными человеческими, женскими глазами, из которых сыпались лиловые, как сливы, слезы… с этим собранием кошмаров. И действительно, как вы ни отворачивались, как ни смотрели на сцену, вы все время чувствовали эти глаза, эту пасть, щелкающую над ухом, а черви, вам казалось, уже ползут по вашему рукаву…»[227].
Николай Асеев Маяковский начинаетсяВ те дни,
Вопреки всем преградам и поискам
Весна
На афиши взошла и подмостки.
Какие-то люди Ставили в Троицком
Впервые трагедию
«В. Маяковский».
В ней не было
Доли
Искусства шаблонного.
В ней все
Неожиданность
Вздыбленность
Боль, все
Против тупого покроя Обломова и автор
Игравший в ней первую роль
И грозный
Цветастый разлет декораций
Какие
От бомбами брошенных слов
Казалось
Возьмут и начнут загораться сейчас же,
пока еще действие шло.
Филонов,
Без сна их писавший три ночи,
Не думал за них
Изживать капитал,
Не славы искал —
Запыленный веночек,
Тревогой и пламенем их пропитал[228].
Однажды, когда я была у брата — как всегда, разговаривая, он сидел у мольберта и работал, я рассматривала его картины, развешенные по стенам. Подойдя к самой моей любимой из его ранних работ картине, о которой упоминает в своих воспоминания Крученых, называя ее «Семья плотника»[229], я невольно вскрикнула. Ее правый нижний угол был весь в пятнах от зубного порошка и мыла. Брат кинулся ко мне: «Что с тобой?» Я показала на пятна. Он посмотрел, улыбнулся и уже спокойно сказал: «Я думал, ты ударилась, а это пустяки, смоется. Ничего в этом нет». И сел за свою работу.
