Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра
Нет возможности привести все работы, обсуждающие прогностическую функцию как центральный момент метода научной фантастики. Надо только сказать, что не все авторы согласны с такой её трактовкой. Е.Тамарченко, например, считает, что «основной функцией социально-философской фантастики является выбор — понятие более широкое, чем прогнозирование. В переломные моменты истории (подразумевается: истории, фантастически измененной, — А.Б.) открываются горизонты буквально во всех направлениях — в прошлое так же, как в будущее»[468]. Читатель вместе с героями производит выбор того или иного направления, того или иного пути. Е.Тамарченко — сторонник действительно обоснованного выбора: он хорошо сознает, что читатель потому и получает возможность примеривать фантастические ситуации к каким-то реальным, что на эти последние опиралось воображение автора. Но тогда, стало быть, в основе «категории выбора» — все та же категория прогноза, только в усложненном и развернутом варианте — направленная от настоящего одновременно и в будущее и в прошлое.
Е.Тамарченко напоминает, что непосредственное обращение к науке присуще не только современной фантастике, но и нефантастическому искусству (литература просветителей, Флобер, Золя, научный детектив, философско-социальный роман Леонида Леонова). Но, стало быть, именно категория научно-фантастического прогноза проводит между ними принципиальную демаркационную линию, именно она придает фантастике, по справедливому замечанию Е.Тамарченко, свойство «сильнее и очевиднее других типов литературы» выражать тягу к новому[469].
Несмотря на то, что в современной фантастике (особенно в социальной) научно-фантастический прогноз широко комбинируется с условно-литературным приемом, прогностическая функция остается основополагающей. Через прогноз осуществляется специфическая типизация, а в прогнозировании желательных или нежелательных тенденций реализуется партийная оценка действительности. Прогноз выражает идеал настоящего и является критерием прошлого, а направленность прогноза в прошлое, точно так же, как и в будущее, делает его своего рода перекрестком художественных времен. И как раз потому, что направленность прогнозирования не ограничивается будущим, через категорию будущего прогноз окрашивает всю современную фантастическую литературу.
На это указывает и читательское восприятие. Так, данные социологического исследования, проведенного под руководством З.Файнбург, показали, что большинство читателей ценит научную фантастику «прежде всего (!) как „литературу о будущем”»[470]. Не следует только противопоставлять, как это делал один из участников дискуссии в «Литературной газете» (повторяя ошибку «предельщика» В.Немцова)[471], интерес к будущему интересу к настоящему. Фантастика как раз и выражает взаимосвязанность того и другого в человеческом сознании.
Сегодня уже ясно (хотя и не стало ещё общеизвестной истиной), что художественно-фантастический прогноз несводим буквально ни к научному предсказанию, ни к чисто условному допущению. И то и другое составляет как бы две стороны одной медали и находится в сложном и подчас причудливом соотношении. «Обычная» литературная условность обладает удивительной способностью превращаться во вполне «патентоспособную» гипотезу и наоборот, причем эти метаморфозы могут повторяться неоднократно. Жюль-верновский полет из пушки на Луну долго считался хрестоматийным примером ошибочной научной фантазии, а современным читателем воспринимается как условный прием. В самом деле, никакой колоссальный ствол не способен придать снаряду космическую скорость. Между тем Жюль Верн не просто ошибался: он как художник использовал психологическую иллюзию своего века насчет неограниченных возможностей простого увеличения масштабов техники. Но со временем аналогия с составной ракетой подсказала инженерам, что если пушечные стволы вложить друг в друга, наподобие матрешек, то при выстреливании скорости сложатся и дадут искомую.
Жабры беляевского Ихтиандра и сегодня все ещё смелая фантазия. Но с самого начала это фантастическое допущение было одновременно и поэтическим символом, воплощавшим мечту о безграничной физической свободе человека, а ныне биологическая приспособляемость сухопутного организма к водной стихии — серьезная научная проблема.
Природа этих переходов ещё не до конца ясна. Можно предположить, что они обусловлены не только постепенным распространением научной логики на условно-поэтическую, но и обратным воздействием поэтических ассоциаций на научную логику. Заключенная в научно-фантастическом прогнозе диалектика научного и художественного мышления дает ключ к структуре самой фантазии — этой наиболее общей категории фантастической литературы.
В силу своей универсальности прогностическая функция является важнейшей идеологической оценочной категорией. Мера научности художественного прогноза определяет, например, глубинный водораздел между внешне сходными жанрами социальной фантастики: романом-предостережением и антиутопией. В жанре романа-предостережения, зачинателем которого был ещё Г.Уэллс, ныне создаются наиболее значительные произведения социально-философской фантастики, затрагивающие самые животрепещущие проблемы современности — о войне и мире в век неизмеримой мощи оружия массового поражения, о судьбе социально-освободительного движения в новых исторических условиях и т.д. Роман-предостережение, так же как и антиутопия (и в отличие от утопии), трактует нежелательные тенденции социального или научно-технического развития. Но если он проецирует в будущее обоснованную тревогу, если его гуманизм опирается на действительно рациональные представления о нежелательных тенденциях, то антиутопия снимает рациональный критерий и извращает гуманистическую цель предостережения. Антиутопию, как правило, не интересуют социальные силы, способные обуздать нежелательные тенденции, её пафос — подминающая человечество стихия природы или общества.
Представляется поэтому ошибочным распространенное в критике и литературоведении терминологическое смещение этих жанров. Их идеологическая полярность не исключает, разумеется, некоторых структурных перекличек. Но имманентное изучение структуры (в некоторых разделах диссертации и в статьях Е.Тамарченко, например, сглаживает гносеологическую и политическую противоположность антиутопии и романа-предостережения). Корни этой противоположности, как уже отмечалось, — в степени научности прогноза. Чем социальней антиутопия, тем «свободней» она в обосновании своих мрачных предсказаний. Прогноз в антиутопии гораздо дальше от действительно научной гипотезы, чем в романе-предостережении.
Двойственный характер современного научно-технического прогресса, с одной стороны, и с другой — извращение раскольниками целей и средств коммунистического движения, требуют сегодня особо четкой оценки того, что называют тенденциями желательными и нежелательными.
Актуальный теоретический интерес представляет пожелание В.И.Ленина А.А.Богданову написать такой фантастический роман, который показал бы неизбежность ограбления естественных богатств Земли, если на планете продлится господство капитализма[472]. Это пожелание противостоит огульному отрицанию некоторыми писателями-фантастами[473] «мрачных предсказаний» вообще, независимо от того, идет ли речь о тенденциозной антиутопии или же, напротив, о научно-фантастическом романе-предостережении.
Но вместе с тем предложенный тематический поворот утопического романа — к прямой критике капитализма с марксистских позиций — содержал предпосылку методологического обновления этого жанра, в период социалистической революции его задача расширилась и усложнилась: наряду с изображением идеала утопический роман должен был включить в себя борьбу, столкновение идеала с антиидеалом, а это требовало уже учета действительных, не вымышленных коллизий и трудностей в осуществлении идеала. Как писал в предисловии к своему социально-фантастическому роману «Час Быка» И.Ефремов, осуществление мечты основоположников марксизма о «прыжке из царства необходимости в царство свободы» — не простая вещь, переход к коммунизму потребует от людей высочайшей дисциплинированности, сознательной ответственности и напряжения всех душевных сил.
«Час Быка», говорит И.Ефремов, задуман был в осуществление ленинской рекомендации А.А.Богданову и вместе с тем в ответ на две тенденции в современной фантастике. Одна, по словам И.Ефремова, рассматривает «будущее в мрачных красках грядущих катастроф, неудач и неожиданностей… Подобные произведения… были бы даже необходимы, если бы наряду с картинами бедствий показывали, как их избежать…» (Я бы сказал: если бы вдохновлялись этой задачей, — решение её представляет ещё большие трудности, чем конструктивное изображение желаемого будущего, — А.Б.) «Другим полюсом антиутопий, — продолжает И.Ефремов, — можно считать немалое число научно-фантастических произведений… где счастливое коммунистическое будущее достигнуто как бы само собой и люди… — эти неуравновешенные, невежливые, болтливые и плоско-ироничные герои будущего больше похожи на недоучившихся и скверно воспитанных бездельников современности.
