Аркадий Белинков - Юрий Тынянов
Вся русская литература соприкосновенна с Пушкиным. Каждый русский писатель на какой-то точке своего развития идет на сближение с ним, а потом уходит по своей дороге, иногда близкой пушкинской, иногда далекой от него, часто не задумываясь о литературных дорогах. Борьба с Пушкиным была ожесточенной, началась с выхода первой его поэмы и продолжалась десятилетия после его убийства.
О нем писали: «…сколь неуместно употреблены тобою выражения: творить и созидать — когда дело шло о произведениях Пушкина»[31]. «Если имя Поэта… должно оставаться всегда верным своей этимологии, по которой означено оно у древних Греков творение из ничего, то певец Нулина есть par exellence Поэт»[32].
«Меня и так уже тошнило с этих Евгениев, которых по справедливости надлежало бы назвать Какогениями или выродками доброго вкуса»[33].
И Пушкин стал нам скучен,
И Пушкин надоел,
И стих его незвучен,
И гений охладел.
Бориса Годунова
Он выпустил в народ:
Убогая обнова,
Увы! на Новый Год[34].
Через три года после убийства приходит критик и заявляет, что Пушкин «уронил ее (русскую поэзию. — А.Б.) по крайней мере десятилетия на четыре»[36].
Тут ясно и недвусмысленно все.
Несколько более странное впечатление производит походя брошенная (в примечании) фраза Белинского: «Я не включаю в это число (поэтов-повествователей в самом высоком значении. — А.Б.) Пушкина, который уже свершил круг своей художнической деятельности»[37]. Это сказано за полтора года до убийства.
Тынянов проверяет Пушкиным русскую литературу. Так как лучшее, что сделано в русской литературе, принадлежит Пушкину, то естественно, что ошибался не Пушкин, а те, кто делал хуже. Поэтому литературный процесс в смысле «правильности» оценивается с пушкинской позиции.
Постоянное ощущение правоты Пушкина вызвано не почтительностью, а пониманием путей развития русской литературы, определенных им.
Почему же тогда «молчаливая борьба почти всей русской литературы XIX века с Пушкиным»?
Борьба русской литературы XIX века с Пушкиным была связана с попыткой современников защитить завоеванные в 10-е годы позиции и намерением потомков сместить его и установить свою систему. Борьба была осложнена внутренними противоречиями. Так, например, архаисты шли не сомкнутым строем, а двумя враждебными друг другу колоннами: старшие и младшие архаисты.
В более позднюю пору враждовали эпоха с эпохой, и внутри эпохи-преемницы дифференциация сил оказывалась еще более сложной.
Борьба сначала Некрасова, а затем Маяковского с Пушкиным была связана с преодолением пушкинской системы и установлением своей. В истории русской литературы равных по значению побед за полтора века не было. Эти победы можно сравнить лишь с победами Ломоносова и самого Пушкина.
Несколько иной характер имеет отношение к Пушкину символистов. Символисты не столько ниспровергали Пушкина, сколько искали в нем такие черты, которые были близки им. Отбор символистов привел к резкому смещению внутри пушкинского материала: выделенными оказались те особенности, которые у Пушкина были не всегда первостепенными, а иногда случайными, но которые для самих символистов имели основополагающее значение.
Тынянов настойчиво подчеркивает «многократное и противоречивое осмысление его творчества со стороны современников и позднейших литературных поколений»[38]. Это соображение очень важно и для методологии Тынянова, и для изучения русской литературы, и для того, чтобы понять, как бесплодны попытки пресечь, запретить, обуздать поиск художника. История русской литературы, сам факт ее существования в эпохи разгула литературной опричнины и резкого повышения духовной чистоты с настойчивой убедительностью говорят, что поиск художника, который стараются или задушить, или скомпрометировать, неостановим и неминуем, и его не может прервать даже авторитет истинного писателя предшествующей литературной эпохи, а не какой-нибудь бывший писатель, награжденный авторитетом и ставший пугалом, вандеец, казак, драбант, городовой русской литературы. (При этом надо сказать, что истинный художник-предшественник, именем которого пытаются остановить историю литературы, никогда не мешает, по крайней мере не художественными методами, художественному развитию, смысл которого именно в том, чтобы в новых историко-литературных обстоятельствах преодолеть его, художника-предшественника.)
Многократное и противоречивое осмысление Пушкина, зачисление его в «романтики» и «реалисты», в «певцы скорби народной» и «символисты», борьба с ним Надеждина, Писарева, футуристов, подчеркивание и замалчивание каждой эпохой то одних, то других черт в его творчестве говорят о том, что искусство Пушкина было столь разнообразно, что вся последующая наша литературная история могла к каждому заданному ей вопросу найти доказательства своей правоты в этом творчестве. Значение этого разнообразия было не в жанровой множественности, вообще свойственной эпохе, а в том, что Пушкину удалось с исчерпывающей полнотой сказать о явлениях, входящих в орбиту художественного внимания. Задача последующих поколений заключалась в том, чтобы преодолеть эту оккупацию эстетического материала и сказать свое, то есть новое, то есть противоречащее Пушкину слово. Каждое свое слово — это слово, естественно, не похожее на чужое, и поэтому чем оно более свое, тем более оно вступает в противоречие с чужим. Отношение современников и потомков к Пушкину, таким образом, могло быть только или отношением эпигонов, или отношением людей, преодолевающих его влияние.
За двадцать три года своей литературной деятельности Пушкин исчерпал все, что входило в состав современной ему литературы, и поэтому в традиционный и канонический литературный комплект он начал включать внелитературный материал.
Уменьшение количества поэтических произведений в последние годы жизни было связано не с «упадком таланта» (Булгарин) и не с «закатом таланта» (Белинский), а с поиском новых средств выражения. Этот поиск привел писателя к другим, неканонизированным областям литературы.
Каждый большой художник вводит новый материал в искусство, а не только новые слова о старом материале. Большой художник входит в сознание людей не сам, а со своими героями и эпохой, о которой он пишет. Как Крылов, который не существует сам по себе, а вспоминается со зверями. Памятник поставлен Крылову, зверям и эпохе.
Каждая эпоха является в литературу со своими памятниками и зверями.
Эпоха начинает свое существование с ответов на самые простые и самые важные вопросы: что такое жизнь, смерть, справедливость, закон, лицемерие, любовь, добро, зло, насилие, вера, история, будущее.
На протяжении шестидесяти лет после смерти Пушкина его влияние на развитие литературного процесса было столь подавляющим, что серьезно нельзя говорить о существовании в русской литературе стилей, как эстетических категорий, захватывающих большие массивы времени и людей. Не случайна поэтому подмена понятия «стиль» понятием «период»: «гоголевский период русской литературы», некрасовский и т. д. Стилистическое разнообразие в России было невозможно из-за грубого вмешательства нелитературных инстанций, которые выбирали в литературе, то что им нужно, то бишь необходимо народу. Если в Европе были развитые разнообразные литературные традиции, то в России официально поддерживалась (а это имело ни с чем не сравнимое значение) литература, с успехом воспевающая веру, царя и отечество, образцового молодца, бодрый дух, военную мощь и славное прошлое. Вся великая русская литература — это лишь то, что осталось, что не удалось уничтожить, что не было погублено в жестокой и беспощадной борьбе с нею.
Пушкинский период русской литературы начинается со смещения стабилизированных форм XVIII века, а позднее и карамзинистского канона. Этот период был понятием не только времени, но и круга. Круг же был не совсем тем, что раньше называлось «пушкинской плеядой», потому что в «плеяду» включались поэты, по своим Эстетическим намерениям соприкасающиеся с Пушкиным в очень отдаленных точках, а иногда и враждебных ему. Но пушкинский круг был. В отличие от «плеяды», он более замкнут. Пушкинская система была нормой, с которой литературное явление или сливалось, или, напротив, выделялось, не похожее на эту норму. Система была мерой, определявшей принадлежность и устанавливающей оценку. Все то, что «не принадлежало», как всегда в истории литературы, считалось не только иным, но и плохим. Так иное явление — Тютчев — было обойдено молчанием, как полагает Тынянов, недоброжелательным[39]. На фоне этой нормы и особенно на фоне той, которую создали Майков и Щербина, Некрасов был «невозможен» и «неприемлем». На фоне старой нормы всякое новое явление, а новое — это обязательно отличное от нормы, выглядит невозможным и неприемлемым.
