Михаил Ахманов - "Полдень, XXI век", 2010, № 08
Леонид обрабатывал результаты наблюдений, но рутинная эта работа не отнимала много времени, и на досуге, которого становилось все больше, он занимался инфляционными моделями. Ему показалось, что инфляционная космология позволит, наконец, «маньякам» получить не только верхние пределы оптических потоков и величин переменности, но настоящие результаты. Наносекундных изменений блеска можно было ожидать от самых слабых объектов, расположенных на границе видимой Вселенной, — не галактик еще, а зародышей будущих звездных островов, возникших, когда молодая Вселенная (сто-двести миллионов лет после Большого взрыва) не была полностью прозрачной. При тех практически не изученных условиях могло возникать переменное излучение, связывавшее нашу Вселенную с другими: в инфляционной модели Линде вселенные в процессе Большого взрыва рождались гроздьями, как виноградины, и, разбредаясь, переставали взаимодействовать друг с другом, но сначала новорожденные миры были связаны общим скалярным полем, которое их и породило.
Скалярное поле не только связывало вселенные, но, как предполагал Леонид, перебрасывало материю из одной вселенной в другую. Аналогичные эффекты были описаны и раньше — черные дыры, заглатывая вещество, теоретически были способны выбрасывать проглоченную массу в другую вселенную, одну из множества миров «виноградной грозди». Два года Леонид посвятил исследованию этого эффекта и доказал — он был уверен в результате, но одобрения работа не получила, — что «на самом деле» черные дыры выбрасывают поглощенную материю лишь в такие вселенные, где физические постоянные отличаются от «наших» очень незначительно. На сколько именно, каков верхний предел отличий, он пока вычислить не мог, но понимал, что вселенные должны быть чрезвычайно похожими. Практически одинаковыми. Вселенные-близнецы. Даже больше, чем близнецы, — клоны.
Существование вселенных-клонов Леонид и хотел доказать с помощью аппаратуры «маньяков». Он придумал элегантный и относительно легко просчитываемый эксперимент — серию наблюдений за далекими точечными объектами с очень быстрой переменностью. Не черными дырами, у них свои особенности на наносекундных частотах. Леонид назвал «свои» объекты «искрами сингулярности», во множестве возникшими сразу после Большого взрыва, когда почти бесконечное число новорожденных вселенных выпало из общей грозди. «Искры сингулярности» были неустойчивы и распадались за характерные времена от микросекунд до сотен миллионов лет. О тех, что успели распасться, говорить смысла не было, а остальные можно было попытаться обнаружить по чрезвычайно быстрой характерной переменности излучения. Аппаратура «Мании» идеально подходила для такого исследования.
Препятствие было одно — однако неустранимое. Шестиметровый телескоп, когда-то самый большой в мире, не мог уловить излучение «искр сингулярности». Леониду нужно было зеркало, собиравшее в тысячи, а лучше в миллионы раз больше света. Такие телескопы существовали — «Хаббл» на орбите, а на Земле телескопы гавайских обсерваторий.
* * *— И вот вы здесь, — сказала Лайма, и в темноте Леонид увидел ее лицо. Мрак будто вывернулся наизнанку и осветил тонкие губы, ямочку на подбородке, родинку на левой щеке у верхней губы, глаза… Глаза смотрели на Леонида не с надеждой — надежды в них не было никакой, — но с покорной мольбой о том, чего не могло случиться.
— Я здесь. — Слова давались с трудом, взгляд Лаймы мешал думать, мысль прервалась, и Леонид с недоумением осознал, что не помнит, о чем говорил минуту назад. Рассказывал о себе… но на чем остановился?
— Я здесь, — повторил он, пытаясь связать концы порванной нити. Не найдя их в собственном сознании, сказал то, чего говорить не хотел, не должен был, не имел права. Сказалось само, и Леонид услышал свой голос, не узнав его:
— Лайма, я думаю, вы сможете увидеть Тома живым. Только вы и сможете.
В слова обратились не мысли, а подсознательная уверенность, которую Леонид всегда подавлял.
Лайма придвинулась ближе, взгляд ее не позволял Леониду молчать, да он и сам не смог бы теперь остановиться: сказав «а», говори «б».
— Это только гипотеза, — пробормотал он. — Надо все посчитать… вероятности…
— Лео, — потребовала Лайма, — говорите. Почему вы меня мучаете?
Издалека послышался умоляющий, как показалось, Леониду, голос мобильника. Глас вопиющего…
— Я скажу, — решился Леонид. — Это ничтожный шанс. Но другого не будет.
* * *Восемнадцать пропущенных звонков было на мобильнике Леонида, четыре — на мобильнике Лаймы. Исходящий номер был один и тот же.
На девятнадцатый звонок Леонид ответил. Они подъезжали к дому Лаймы, Леонид думал, как им теперь расстаться, сможет ли он оставить ее одну, и сможет ли Лайма остаться наедине с собой.
Лайма сосредоточенно вела машину, соблюдая все правила, хотя дорога была пуста, лишь на шоссе Ваймеа-Коала появились редкие встречные машины, приветливо мигавшие фарами. Всю обратную дорогу Лайма не проронила ни слова, на Леонида не смотрела, и он не представлял, о чем она могла думать. Знал, о чем думал бы сам на ее месте, но мысли Лаймы могли быть очень далеки от его представлений. Он плохо понимал женщин, он и Наташу понимал плохо, особенно в последнее время. Когда Леонид объявил, что Папа получил, наконец, положительный ответ от дирекции Кека, даже больше, удалось добиться генерального гранта на сет наблюдений, представляешь, мы сможем поработать на самом большом телескопе в мире, мы, наконец, получим реальные потоки, это такая возможность… «Да? — равнодушно отозвалась Наташа. — А я что там буду делать? Даже поговорить не с кем»… «При чем здесь… — опешил Леонид. — Ты не поняла. Мы едем вчетвером. Папа, Витя, Рена и я. На три месяца». Мог бы сказать и «три года». «Три месяца с ней? На Гаваях? Луна, пляжи и гавайские гитары? А я должна здесь куковать?»
Неужели Наташа все эти годы думала, что у него с Реной роман? Леониду и в голову не приходило, Рена — свой человек, они столько ночей провели вместе… не в том смысле… а Натка думала, что в это время… Разве он подавал повод? Нет, но… Леонид впервые увидел Ренату глазами Наташи: горящие глаза, Рена всегда так смотрела на него, она и на Витю так же смотрела, и даже на Папу, Леонид был уверен, что за взглядом нет иных желаний, кроме намерения обсудить новую модель ореола. Всякий раз, когда они о чем-то разговаривали, Рена подходила близко, почти касаясь Леонида высокой грудью, смотрела в глаза, не позволяя отвести взгляд, но… просто у нее такая манера разговора.
«Мужчины обычно слепы, как кроты», — как-то сказала Наташа. Речь шла о Папе, не заметившем, что жена сошлась — это было еще в Москве — с мужчиной не их круга. Он ни о чем не догадывался, пока Нора не сбежала на Сахалин с любовником, подрядившимся в фирму сотовой связи устанавливать новое оборудование.
— Да, шеф, — сказал Леонид, когда мобильник умоляющим тоном попросил, чтобы на звонок наконец ответили.
— П-послушай! — голос Бредихина прерывался то ли от волнения, то ли от возмущения. — Что случилось? Где ты? Где мисс Тинсли? Я собирался звонить в полицию! Ты три с половиной часа не отвечал! Что происходит?
— Мы были на кладбище, — сообщил Леонид.
— Где? — От удивления Папа замолчал, слышно было его шумное дыхание.
— Лайма… Мисс Тинсли хотела побывать на могиле Тома Калохи.
— Слышишь, Рена? Он, оказывается, на кладбище ездил! Ночью!
Что ответила Рената, Леонид не разобрал, Папа прижимал телефон к уху. Ему показалось, что осуждающий голос Рены прозвучал — не в телефоне, а в мозгу — так ясно, будто она стояла рядом: «С ней?».
— Да, — отвечал Бредихин. Ренате или Леониду? — Вот что, Леня. Мы все еще в Верхнем доме. Пока ты молчал, посмотрели запись и кое-какие данные по поглощению. Приезжай, обсудим и, пожалуйста, отвечай на звонки.
— Я не могу.
— Что значит — не могу? — удивился Папа.
— Мне нужно быть с Лаймой.
— Не понял. — Голос шефа стал сухим, как выгоревшая трава. — Я сказал: приезжай.
Отказов Бредихин не терпел и всегда оставлял за собой последнее слово.
— Не могу, — сказал Леонид в пустоту. — Извините, я не приеду.
— Это был твой начальник? — спросила Лайма, и Леонид не сразу понял вопрос. Ему не приходилось слышать, как обращаются на «ты» по-английски. Когда-то он был уверен, что такого местоимения не существует. Знакомая переводчица объяснила, что в устной речи при обращении к близкому человеку можно сказать не обычное «you», а редко используемое, поэтически насыщенное «thou».
— Да.
— Что он сказал?
Машина стояла перед домом Лаймы.
— Он требует, чтобы я приехал. Я отказался. Лайма, я…
Если бы она его не прервала, он не знал бы, как продолжить фразу.
— Поднимемся ко мне, я сварю кофе.
