Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов
В опубликованных в 1929 году «черных списках» писателей, произведения которых не рекомендованы для детского чтения, значится и имя Бианки.
Сейчас это воспринимается как гримаса истории.
Библиотека пионера
Плохо жить на свете
Пионеру Пете,
Октябренку Вове
И того фиговей.
Это печальное четверостишие вкупе с двенадцатью красными томами старой «Библиотеки пионера» — хороший повод поговорить об истоках, трудностях и проблемах общественного движения «пионеров» и «октябрят», руководимого большевистской партией еще в недавние времена на всей обширной территории бывшего Советского государства.
Открываю 1-й номер журнала «Еж» за 1928 год и в разделе под названием «Стенгазета» читаю «письмо» октябренка «из Туркестана»:
Мать поставила передо мной чашку с пловом и сказала:
— Ешь.
Плов самая вкусная еда на свете. Это — рис, перемешанный с кусочками баранины.
Я посмотрел на чашку и не стал есть.
— Чего ж ты ждешь? — спросила мать.
— Ложку, — сказал я.
Тут поднялся со своего места отец, схватил меня за плечи и тряхнул изо всех сил.
— А пальцы у тебя на что, — закричал он. — Это у вас коммунисты на детской площадке выдумывают разные ложки. Ешь руками.
Далее — продолжение «письма»:
Однажды на детской площадке руководительница сказала:
— Ребята, сейчас уже жарко, начинайте носить трусики.
Я пришел домой и попросил мать сшить мне трусики. Мать испугалась и рассказала отцу.
Отец ничего не сказал, зверем посмотрел на меня и ушел из дому. Вечером он вернулся.
Он вынул деревянную ложку и подал ее мне.
— Вот, Гассан, бери. Можешь есть плов ложкой. Можешь и губы после еды полотенцем вытирать. Но только не вздумай носить трусиков. Если увижу — убью. Пусть русские носят, а для нас, для узбеков, это страшный грех.
Вот как трудно октябрятам у нас в Узбекистане проводить революцию. Но ложку я уже отвоевал. Может, отвоюю и трусики.
Понятно, судя по стилю, что «письмо из Туркестана» писано в Ленинграде в редакции самого «Ежа» — может быть, Евгением Шварцем, или Николаем Олейниковым, или Александом Введенским, — словом, кем-нибудь из компании Маршака. Но события, в нем описываемые, — вполне реальные, ничуть не придуманные, только наверняка смягченные, расчитанные на читателей неокрепших, чтобы не бередить им нервы. То, что происходило в действительности, было много мучительней и кровавей, чем об этом рассказывается в «Еже». И отцовское «убью» из письма было вовсе не словесной угрозой. Вот где, между прочим, истоки сегодняшней национальной вражды и вчерашнего распада Эсэсэсэра. В навязанной сверху борьбе с традициями, в пионерско-октябрятско-комсомольском движении на территориях, извека принадлежащих исламу. Во всяком случае, это одна из капель, переполнивших чашу.
Блатная песня
Какой русский не любит блатную песню! Наверное, лишь такой, который русский только по паспорту.
Вот вы, кто, вполне возможно, эти строчки сейчас читаете, скажите честно, любили вы бывший советский государственный гимн? На сто процентов уверен, что, в лучшем случае, относились к нему равнодушно. А в худшем — с ненавистью, как доперестроечный школьник к передаче «Пионерская зорька» (была такая на радио). Потому что каждое божье утро под звуки гимна человеку приходилось вставать и как проклятому переть на работу.
Про слова гимна я даже не спрашиваю. Всех слов его не помнит ни один человек, кроме, разве что, самих авторов — Эль-Регистана и Михалкова. Да и они — вряд ли.
А вот услышав, к примеру, ненавязчивую мелодию «Мурки», любой ловит себя на том, что губы независимо от сознания шевелятся, подпевая.
«Блоха» Е. Замятина
При жизни писателя Евгения Замятина некоторые называли Англичанином. Прилипла к нему эта безобидная кличка после поездки в Англию в качестве инженера-судостроителя, откуда он пригнал а Россию, уже советскую, два ледокола — «Ленин» (б. «Святой Александр Невский») и «Красин» (б. «Святогор»).
Еще Замятин привез из Англии повесть «Островитяне», прочтя которую, Корней Чуковский воскликнул: «Гоголь! Новый Гоголь явился!»
С той «островитянской» поры Англия и английская тема нет-нет да и всплывает желтой подводной лодкой в творчестве Замятина-Англичанина.
Вот и маленькая пьеса «Блоха» идет от этого его англичанства.
Надо сказать, что после путешествия в Англию никаким англолюбом автор «Островитян» не стал и восторгами по поводу чудес иностранной жизни, быта, техники, науки и проч. не разражался. Смотрит он на жизнь чужого народа, мягко говоря, не политкорректно, издевательски смотрит он на жизнь друзей-англичан, без всякого по отношению к ним пиетета.
Источник «Блохи» Замятина тот же самый, что и источник «Левши» Лескова. Это старинный бродячий народный сказ о тульских мастерах и блохе, как они нос Аглицким мастерам утёрли, подковавши механическую блоху.
О том, как «Блоха» писалась, можно выяснить из анкеты, которую заполнил Замятин в конце 20-х годов для сборника «Как мы пишем»:
Сначала является отвлеченный тезис, идея вещи, она долго живет в сознании, в верхних этажах — и никак не хочет спуститься вниз, обрасти мясом и кожей. Беременность длится, ей не видно конца. Приходится держать строгую диету — читать только книги, не выходящие из круга определенных идей или определенной эпохи. Помню, что для «Блохи» этот период продолжался месяца четыре, не меньше. Диета была такая: русские народные комедии и сказки, пьесы Гоцци и кое-что из Гольдони, балаганные афиши, старые русские лубки, книги Ровинского. Сама работа над пьесой, от первой строки до последней, заняла всего пять недель.
От себя скажу, что в отечественной «блошиной» литературе пьеса Замятина стоит в одном ряду с такими замечательными сочинениями, как упомянутый выше «Левша» Лескова и непереиздававшийся с 1930 года (ау, книгоиздатели!) «Блошиный учитель» Николая Олейникова (Макара Свирепого).
Бодлер Ш.
К сожалению, русская земля не родила ни одного собственного Бодлера, хотя «прОклятых» поэтов у нас в России всегда хватало с избытком. Бодлеры это вам не Невтоны, тут недостаточно падения на голову яблока или путешествия пешим ходом из Холмогор в Москву. Чтобы стать Бодлером, мало перенять чужой стихотворный опыт, как это сделали наши Брюсов с Бальмонтом. Мало уметь рифмовать и декламировать за богемным столиком где-нибудь в ресторане «Вена», чтобы вырифмовалось-сдекламировалось такое:
Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо,
В блаженную страну ведет — какой пролив?
Вдруг среди гор и бездн, и гидр морского ада —
Крик вахтенного: — Рай! Любовь! Блаженство! — Риф…
О, жалкий сумасброд, всегда кричащий: берег!
Скормить его зыбям иль в цепи заковать, —
Безвинного лгуна, выдумщика Америк,
От вымысла чьего еще серее гладь…
Бодлер равен лишь себе самому, и других Бодлеров в природе не было и не будет. Впрочем, уникальность таланта — тема избитая до оскомины, и повторяться не вижу смысла.
Такой жизни, какой прожил Бодлер, не пожелаешь даже врагу. Припадки, нервные срывы, наркотики, алкоголь. И конечно, дамоклов меч власти, навязанная извне «прОклятость», лишившая его литературных доходов и сделавшая поэта изгоем общества. Жизнь, превратившаяся в медленное умирание, забытость, бедность, болезнь…
В свое время меня поразил такой бодлеровский афоризм: «Первое условие поэтического вдохновения — сытый желудок». Были в нем вызов и откровенный, вульгарный материализм. Еще бы — святое искусство поэзии, и вдруг — сытый желудок! Низкое и высокое. Но именно на стыке низкого и высокого рождается все великое. Рабле, Сервантес, Шекспир, английские просветители с Филдингом во главе… Застенчивость убивает литературу. И весь Бодлер в этом — в противопоставлении низкого и высокого. Поэтому он — Бодлер.
«Большая крокодила». Стихи и рисунки Марины Колдобской
Как и митьки, Марина Колдобская — фигура в Питере культовая. Кем ее только ни называли — от тотального диверсанта в юбке до «господина всего и ничего» (последнее, впрочем, ее собственное определение — по-моему). То есть провокационный характер ее всевозможных деятельностей вроде бы очевиден. «Вроде бы» — потому что внешнее не всегда равнозначно внутреннему.
Внутренний человек проявляется в стихах и любви. Вот стихи Марины Колдобской из ее «Большой крокодилы» (отрывки, разумеется):
лепим, лепим из говна.
а страна у нас одна.
по полу катались,
крепко целовались,
тесто засохло,
невеста издохла.
на чем стоим —
о том поем.
кому хотим —
тому даем.
кому дала —
тому жена,
страна,
война
и мать родна.
Ну и рисунки, конечно. Они у Колдобской такие же простые, как и ее стихи. И такие же умные.
