Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4
Всё это хорошо, скажут мне. Но при чём здесь Толстой? Попробую объяснить.
В отрывках из дневников Гайдара, опубликованных в четвёртом томе его собрания, имя Толстого встречается всего дважды. В первом случае в списке прочитанных книг значатся «Казаки». Вторая запись за февраль 1941 года более интересна, хотя и вполне загадочна. Вот она: «Читал статьи Л.Толстого. Тревожно мне и досадно было». Неясно, отчего Гайдару тревожно и на кого или что досадно. Ясно одно — что именно к статьям Толстого люди обращаются неслучайно. Особенно в эпоху не религиозную и исторически сложную. Именно в такую эпоху и жил Гайдар. И к Толстому, скорее всего, обращался за ответами на те вопросы, которые ему задавала жизнь и на которые не мог ответить «Краткий курс истории ВКП(б)».
Гайдар менее всего похож на «толстовца». В любом понимании этого слова. Или — почти в любом. Потому что остаётся, по крайней мере, одна сфера, в которой Гайдар был в чистом виде продолжателем Толстого. Прежде всего Толстого «детского», Толстого «Азбуки», «Русских книг для чтения».
Стилистическая и морализаторская составляющие толстовских произведений для детей обыгрывались многократно. Что не так уж сложно, особенно если подходить к ним с точки зрения радикальной иронии. «Птичка», «Филипок», незабвенная «Косточка» — у кого из нас не возникал искус поёрничать по их поводу? До блистательного абсурда толстовскую детскую поэтику довёл Даниил Хармс. Знал, что делал, — уж больно почва была благодатной, а стилистические приёмы узнаваемы.
Гайдар, в отличие от Хармса, абсолютно серьёзен. И он прекрасно понимал, что дети, для которых он и писал, — вообще самые серьёзные люди на свете. И для них категории добра и зла практически абсолютны, безо всяких «достоевских» реверансов и утончённостей. И если в крупных произведениях всё же без «утончённости» не обойтись, то в коротких, притчевых рассказиках всё должно быть кристально ясно. И этой кристальной ясности Гайдар, вслед за Толстым, смог достичь в своих поздних рассказах, большей частью писавшихся им незадолго до войны для отрывного календаря. Это такие гайдаровские шедевры, как «Советская площадь», «Василий Крюков», «Поход», «Совесть». И прежде всего — замечательная миниатюра «Маруся». Позволю себе процитировать её целиком, тем более что она размером-то — с ладонь:
«Шпион перебрался через болото, надел красноармейскую форму и вышел на дорогу.
Девочка собирала во ржи васильки. Она подошла и попросила ножик, чтобы обровнять стебли букета.
Он дал ей нож, спросил, как её зовут, и, наслышавшись, что на советской стороне людям жить весело, стал смеяться и напевать весёлые песни.
— Разве ты меня не знаешь? — удивлённо спросила девочка. — Я Маруся, дочь лейтенанта Егорова. И этот букет я отнесу папе.
Она бережно расправила цветы, и в глазах её блеснули слёзы.
Шпион сунул нож в карман и, не сказав ни слова, пошёл дальше.
На заставе Маруся говорила:
— Я встретила красноармейца. Я сказала, как меня зовут, и странно, что он смеялся и пел песни.
Тогда командир нахмурился, крикнул дежурного и приказал отрядить за этим „весёлым“ человеком погоню.
Всадники умчались, а Маруся вышла на крутой берег и положила свой букет на свежую могилу отца, только вчера убитого в пограничной перестрелке».
Всё вполне по-толстовски. Только реалии советские. Но это теперь, повторюсь, уже не важно. Важно другое.
Гайдар, внешне оставшись едва ли не самым «советским» детским писателем, доказал, что настоящая литература никакой идеологии неподвластна. И неподсудна.
Одна из его ранних повестей, кстати, вполне примитивная именно идеологически, хотя и не бесталанная, называлась «На графских развалинах». К графу Толстому она, конечно, никого отношения не имела. Разве что точно ему бы не понравилась. Но ежели к названию этому отнестись символически, то напрашивается простой и ясный вывод: попытка построить «на графских развалинах» нечто особое, советское, увенчалось успехом лишь на время и лишь в отдельно взятых местах. Развалины волей-неволей пришлось восстанавливать, ибо история и литература у нас всё равно одни. Гайдар это доказал на примере собственной литературной судьбы. А что же Толстой? Толстой внимает. И возможно, усмехается над всеми нашими мудрствованиями. Но этак по-доброму, по-толстовски:
«Ваня побледнел и сказал:
— Нет, я косточку бросил за окошко.
И все засмеялись, а Ваня заплакал».
Владимир Монахов
Дайте мне мысль— и я переверну весь мир
Записки на полях конца истории, которая ещё не знает последней точки
Нам нужен здравый бред!
Демократия уравняла в правах добро и зло, правду и ложь, жизнь и смерть, бога и дьявола. И постоянный процесс уравнивания диктует нам тот самый конец истории, о котором на протяжении нескольких столетий твердят философы. Именно демократия формирует конец истории, в котором нивелируется личность как творец, а на смену ей приходит посредственность, способная пускать в глаза только историческую пыль. И в этой пыли задохнётся, а затем будет погребено сначала всё живое, а затем человечество.
XX век выпотрошил жизнь штыком познания, вырвал из груди — сердце, из души — Бога, из бытия — человека. XX век — это человечество со вспоротым животом и разваленным надвое разумом, одна половинка которого продолжает творить, а другая — разрушать. И разрушающая сила частенько действует намного энергичнее и плодотворнее.
ТВ — это самовыражение посредственности. Раньше посредственность всегда знала своё место среди публики, а сегодня алчные законы масс-культуры рекрутировали посредственность самовыражаться. Это не значит, что посредственность плоха, я бы даже сказал, она начитанна и образованна, даже может самостоятельно произвести несколько нетривиальных мыслей. Но это не даёт ей право доступа к творчеству. А ведь с помощью ТВ посредственность заставили поменять место из публики на место творца, и она стала доминировать в мире реальности, выдавая бескультурье за культуру. Из-за этого пошёл перекос в ходе истории и ускоренное приближение её конца.
Когда мы стремились к свободе, то хотели читать Солженицына, Пруста и Джойса. Но свобода пошла дальше наших желаний: вместо соцреализма она подсунула нам бандреализм и великую криминальную революцию, сексреализм и порнографию. Одновременно со свободным продвижением товаров на нас хлынула освобождённая порнография, в том числе порнография духа. Масскультура — идеология капитала и орудие пролетариата. Это новый вербальный и окадренный пивной путч побеждённого фашизма, который вскормило общество потребления. Масскультура — это фашизм потребления. Скандал — вот базис масскультуры, которая стала хлебом зрелища. И, хотя у её авторов уже повода для скандалов нет, они всё ссорятся и ссорятся на сцене. И в это вовлечены массы.
Допинг и катализатор масскультуры — избыток свободного времени и средств. Именно глобализация человечества привела к избытку времени, которое оказалась способна занять только мобильная масскультура, особенно если при этом за неё хорошо платят. Но продукт масскультуры — это поверхностный опыт человека, его первая и случайная попытка материализовать свой внутренний мир в реальность. Опасно, что производители и потребители масскультуры не заглядывают за край возможного, а пустоту мышления заполняют бессодержательным продуктом, где едва обозначенная живая мысль гибнет в мертвечине, бесконечно бессмысленных повторах и ремейках. Опасность перепроизводства информации вымышлена. На самом деле, подлинной информации столько же, сколько и двести лет тому назад. Размножается лишь масскультура, создавая видимость множественности, заполняя пустующую нишу непродуманного, непомысленного. В результате таких завалов подлинная информация часто остаётся невостребованной, а мнимая формирует принудительную потребность. Поэтому масскультура разрушает жизнестойкие способы и формы хранения информации, которые теряют запрограммированную способность оживать в любой момент возникновения энергии.
Человеку дано тело, а телу — душа, чтобы он достойно пронёс их между небом и землёй. И когда настанет время подведения итогов, человек должен поделиться: телом с землёй, душой с небом. Ведь в небеса уходят через землю и никогда назад.
Когда говорят о конце истории, то всегда подразумевают очень отдалённую перспективу, хотя на деле сам проект конца может быть не сиюминутным, а затяжным как во времени, так и в пространстве, захватив не одно поколение людей. И эти размышления заставляют задуматься исследователя: а не прошли ли мы точку отсчёта конца истории и не стоит ли эта дата у нас за спиной? Например—6 августа 1945 года, когда алчные и мстительные американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу. Именно с этого дня можно считать начало конца истории, спираль которой стала сворачиваться в обратном направлении. С этого дня движение бытия, устроенного Богом, пошло вспять, сжимая пружину истории. Это после бомбардировки Хиросимы и Нагасаки время устремилось столь быстро, что мы со скоростью мимолётного настоящего прошли наше возрождение, а затем стали возвращаться к варварству и дикости. Только варварству машинному, а дикости виртуальной. Внутривидовая глобализация и самоедский техпрогресс породнили человека с машиной, которая истребляет мораль и душу. Потому что империализм машин так же губителен, как и технический феодализм и рабство искусственного разума.
