Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра
И поэтому когда братья Стругацкие, объясняя, почему отдали предпочтение ненаучной фантастике, стали сетовать на неплодотворность своих попыток жёстко-рационально рассчитать художественное произведение, — это было уже не по адресу настоящей научно-фантастической литературы. Это в духе почившего «ближнего прицела», подменявшего многообразие научно-фантастического реализма проблематикой, приёмами, стилем «точных» наук. Братья Стругацкие почему-то принимали этот сциентизм за научность…
Преимущество же ненаучной фантастики писатели отстаивали с антисциентистской позиции — противоположной по знаку, но не более истинной. В то время как сциентистское мышление абсолютизирует общекультурное и мировоззренческое значение естествознания, антисциентизм исходит из будто бы принципиальной ограниченности науки в решении социально-гуманитарных задач, в данном случае эстетических.
Стругацкие утверждали, что научная фантастика «пребудет вовеки», тогда как жюль-верновская традиция якобы исторически обречена: в будущем, мол, «развитие естественных наук достигнет насыщения и интересы общества переместятся в другую область».[384] В какую же? Что заменит нам мать-природу?
Но точно так же неисчерпаем и социальный прогресс, который тоже выпадает как предмет научной фантастики и со сциентистской, и с антисциентистской точки зрения. Наступит ли такое благодатное время, когда мы пресытимся самопознанием и предоставим искусству без «научных помех» перетасовывать свои художественные приёмы? Пока что даже литературная сказка, как мы видели, меняет свою природу под влиянием научно-фантастических идей и образов…[385].
Насколько существенна в методе научной фантастики доля обществознания, можно судить по творческой полемике И.Ефремова со А. и Б.Стругацкими об изображении человека. Населить мир коммунистического будущего почти что нашими современниками, как поступают писатели, это, может быть, и увлекательный эксперимент, но насколько он отвечает реализму, за который братья Стругацкие ратуют?
В некоторых своих произведениях, напрямую пересекающих будущее настоящим и прошлым, А. и Б.Стругацких выручает обыденный опыт, герои их фантастических повестей жизнеподобнее, индивидуальнее ефремовских. Однако эффективность непосредственного наблюдения жизни обратно пропорциональна дистанции до будущего. И когда в условиях коммунизма, замечал Ефремов, появляются у братьев Стругацких наряду с достойными героями плохо воспитанные неуравновешенные молодцы, удовлетворённость психологическим мастерством писателей уступает место сомнению. Никто ведь не опровергнул той истины, подчёркивал И.Ефремов, что духовные качества человека детерминируются соответствующим уровнем общественных отношений.
И дело даже не в том, что недоросли получают прописку в мире, который им не по плечу. Как получилось, что кто-то построил для них — и за них — этот новый мир, — это противоречие остаётся «творческим секретом» сторонников «реалистической» фантастики. Ещё в тридцатые годы А.Беляев выдвинул требование, чтобы социальная часть советских научно-фантастических произведений имела такое же научное обоснование, как научно-техническая тематика. «Приём необычного и даже невозможного» сам по себе не предполагает разрешения подобных социологических проблем.
Усложнение мира идёт во второй половине XX века, в том числе картины познания, придаёт научному обоснованию художественного реализма тем большую актуальность, что речь идёт о проективном, об опережающем отражении.
По-видимому, научной фантастике доступно далеко не всё, если она близка правде жизни, мотивируя тип человека будущего уровнем общественных отношений, то для живой индивидуализации характеров ей всегда будет недоставать непосредственного художественного наблюдения, — которое за гранью грядущего.
Тем не менее, за пределами научной фантастики вряд ли возможна непротиворечиво-целостная модель небывалого мира, и чем сложнее фантастический мир, создаваемый писателем, тем непреложнее и разностороннее должна быть научная мотивировка его художественных координат. Русский журнал в начале века верно подметил, что метод социальных прогнозов Г.Уэллса «тот же, что и химика, который старается определить, какой синтез получится от взаимодействия таких-то реактивов»[386]. По словам И.Эренбурга, восприемник Жюля Верна «дорожил логикой, а к диалектике относился подозрительно»[387]. С большим успехом Г.Уэллс применил в своих апокалиптических предостережениях логическое «продолжение» антагонистических противоречий современного общества. Позитивным же моделям будущего справедливого мира в его произведениях всегда недоставало диалектики творческой мысли и живых наблюдений реальности.
* * *
Социальная проблематика не только не освобождала художественные проекции будущего от научности, но предъявила более высокие требования. В спорах о фантастике (особенно в двух больших дискуссиях, прошедших в 1969-1970 и 1985-1986 годах в «Литературной газете»), которые стали почти регулярными на исходе небывалого в русской литературе подъёма этого жанра в шестидесятых годах, наряду с прежними попытками определить фантастику в границах канонических понятий художественной литературы настойчиво стало пробиваться представление о современной фантастике как литературе новых научных идей. «Настоящую научную фантастику, — писал один из читателей (широкое участие читательской аудитории в литературных полемиках — отличительная черта „фантастоведения”), — можно определить как научное исследование, в котором некоторые предпосылки не доказаны. В науке такой приём применяется довольно часто»[388]. Художественная литература обосновывает недостающие предпосылки, ясное дело, условно-гипотетически, неполно, без детализации, с установкой на конечный результат, а не доказательную мотивировку. Казалось бы, различие очевидно.
Тем не менее, сравнение с исследованием, которое, напомним, распространяется на всю художественную литературу, встречает сопротивление: «В наше время в науке столько нового, не похожего на вчерашнее», что «научная фантастика нам теперь не нужна»[389]… Что и говорить, убедительный довод! Будто фантастика раньше была нужна из-за дефицита новой информации и словно различие нынешней и прежней науки — в количестве новых знаний. Даже скептики, которые приходят, по их словам, к «довольно-таки негативному выводу относительно роли научной фантастики в прогнозировании научных гипотез» («язык науки становится всё более малодоступным для неспециалистов»), вынуждены признать, что и в наше время «фантастика способна породить кое-какие научные идеи, опираясь на силу искусства, роль интуиции, наверное, больше, чем в науке»[390].
Фантастика порождает, конечно, идеи художественные, которые уже потом, в свою очередь инициируют научную мысль. Независимость эстетической «информации» в этом процессе не всегда ясна учёным. Физик профессор Д.Франк-Каменецкий, например, хотя и не отрицал, что «ценность фантастики тем выше, чем более неожиданны — и даже невероятны — развиваемые идеи и вытекающие из них ситуации», хотя и признавал: «Фантазия писателя может и действительно помочь конструктивной фантазии учёного»[391], тем не менее, отдавал приоритет совсем другому — потребительскому назначению литературы. Фантастика должна, писал он, «доставлять утомлённому мозгу непревзойдённое наслаждение и абсолютный отдых»[392]. Каким образом? В качестве развлекательного чтива? Помимо, если не вопреки, своему интеллектуальному началу? Такая путаница (в категорически-снисходительной интонации) частенько засоряет дискуссии о фантастике.
Ещё А.Беляев видел задачу этой литературы в «привлечении максимального внимания и интереса читателей к важным научным и техническим проблемам… с этой точки зрения, — подчёркивал он, — лучшим научно-фантастическим произведением будет то, которое бросает в мир новую плодотворную идею»[393], и это совсем другое, чем количество знаний, объём информации. Спустя много лет в дискуссии о фантастике то же самое подчеркнёт академик Н.Федоренко. «Фантастику я читаю, — писал он, — и потому, что это доставляет мне удовольствие, и, так сказать „по долгу службы”: в научно-фантастических произведениях нередко содержатся и предвидения социального и научно-технического прогресса которые можно с пользой применить при долгосрочном прогнозировании и оптимальном планировании… Как учёного меня особенно интересуют, — подчёркивал академик Федоренко, — произведения, посвящённые социальной проблематике, где есть попытки определения общественного критерия оптимальности (прогресса), определения цели развития общества»[394].
