Лазарь Лазарев - Живым не верится, что живы...
— Это я, что ли умилялся? — сказал я.
— Забыл! Забыл, как всех воодушевлял, когда по лесу шли? В пример ставил. Во исполнение приказа — живым в плен не сдаваться».
С удивлением слушает герой рассказ своего однополчанина, ничего он этого не помнит, стерлось, забылось. Но и его товарищ — однополчанин, оказывается, тоже помнил не все, кое-что и он забыл:
«— Сознайся, когда мы в болоте застряли, ты тоже небось подумывал, — сказал Саша.
— С чего ты взял?
— С того, что я сам об этом подумал.
— Ты? — сказал я. — Думал? Ты кричал, а не думал.
— Чего это я кричал? — спросил Саша Алимов.
— Всю дорогу ты ругался и кричал, что не желаешь больше. Что раз так, ты не желаешь…
— Странно, — сказал Саша.
И он так сказал, что я не стал говорить, как он плакал».
И вот вывод, это уже современный вывод — о чудовищном приказе и застрелившемся тогда в начале войны интенданте. Его делает третий участник беседы — инвалид войны: «От такого приказа больше драпали».
В написанной через год Граниным повести «Наш комбат», которая с трудом пробивалась в печать (ее осмелился напечатать только выходивший в Петрозаводске журнал «Север», у которого были потом из-за этого неприятности) тот же мотив, та же мысль — как же было в действительности, как и почему запомнилось иначе — звучит еще настойчивее, еще основательнее, еще серьезнее.
Сначала эпизод из этой повести. Один из ее персонажей рассказывает — с юмором, со множеством смешных подробностей — о приключениях в разведке, о том, как лихо они действовали тогда — не только взяли «языка», но и прихватили с собой приготовленные немцами к рождественскому ужину яства. Был в этой разведке и герой, от имени которого ведется повествование. И вот что он по прошествии времени об этой истории думает: «Мне-то казалось, что все было бестолковее и консервов было всего несколько банок, и фрица я вроде не видал. Но кому нужна была точность? Так было куда интереснее — это была одна из тех легенд, которые бродили по фронту, сохранялись никем не записанные, отшлифовывались из года в год, припоминались в дни Победы, когда всплывают происшествия смешные, невероятные, и прошлое притирается, обретает ловкий овал».
История, которая легла в основу повести «Наш комбат», вроде бы вполне заурядная — трое однополчан решили поехать туда, где в страшную зиму сорок первого — сорок второго года их батальон оборонял четыре с половиной километра. Так почти ностальгической нотой начинается эта повесть. Позиции батальона были под Пулковым — от Ленинграда на машине или автобусе, наверное, езды минут сорок, а вот выбрались туда только через три десятка лет. Да ведь послевоенные годы далеко не у всех были гладкими, благополучными, — не так все сложилось, получилось, как виделось, предполагалось тогда в войну. Рассказывают по дороге о других своих однополчанах кто что знает: «Костя был героем батальона. Его взвод закопался в семидесяти метрах от немцев. У нас тогда все измерялось тем, кто ближе к противнику. Начхим, который обитал во втором эшелоне, — он директор, а Костя Сазотов агент по тапочкам и сандалиям». А их «особист» Баскаков — кто-то его видел — в большом порядке. Это он доложил, что в разговоре с комбатом комиссар предложил в случае прорыва немцев разбить батальон на несколько отрядов для ведения уличных боев внутри Ленинграда. Комиссару пришили пораженческие настроения, понизили в звании и отправили на «пятачок», где он сложил голову. Один из участников этой поездки в Пулково — он был тогда политруком второй роты — заступился за «особиста»: «Мы делали общее дело. Конечно, отдельные нарушения были»; «В тех условиях не следовало, особенно политработнику, допускать и мысли такой… Мы должны были укреплять дух. Баскаков обязан был. У него свои правила. Представляешь, если бы мы заранее ориентировались на поражение…» У самого этого бывшего политрука мирная жизнь тоже не заладилась, со службами ничего хорошего не получилось, жена бросила, болел, болеет, ушел на пенсию, стал одним из «профессиональных» ветеранов и, может быть, ввязался в эту поездку, чтобы чем-то оживить свои выступления о «героическом прошлом».
А самое главное — их комбат. Что случилось, что повернуло его судьбу? И повернуло ли? «Наш комбат обязан был оправдать наши надежды. От него ждали блистательного будущего, траектория его будущего, его жизни из той страшной зимы сорок первого угадывалась вознесенной к славе полководца, командующего армиями, к золотому сиянию маршальских звезд, или что-то в этом роде. На наших глазах он выдержал испытания и стойкостью и мужеством, он стал нашей гордостью, нашим кумиром. Уж ему-то предначертано было достигнуть, а вот подвел, не достиг, и ведь не считает, что не достиг, вот что возмущало». Да, стал не военачальником, а учителем, предпочел не командовать, а учить. Впрочем, прочитав повесть, нетрудно догадаться, чему учит школьников…
Они во время поездки вспоминают многое из того тяжелого времени, что неопровержимо свидетельствует, что не зря считали его своим кумиром, он действительно был незаурядным человеком, замечательным командиром — им повезло. А он бестрепетно разрушил их ветеранскую ностальгию, прежде всего смахнув тот пьедестал, который они мысленно выстроили для памятника ему. Здесь нужно добавить, что и себе таким образом тоже. Рассказчик, от имени которого ведется повествование в «Нашем комбате», — то ли журналист, то ли писатель — рассказывает о комбате: «С годами он становился для меня все лучше и совершеннее, я написал очерк о нем, вернее — о нашем батальоне, и о Володе, и о себе, но главным образом я имел в виду комбата. В этом рассказе все были хорошие, а лучше всех был комбат. На самом деле среди нас были всякие, но мне было неинтересно писать плохое о людях, с которыми вместе воевал. Через них я изумлялся своей собственной силе. Очерк мне нравился». А комбату, видно, очерк не понравился, хотя автора он не хотел обидеть, сказал только: «Ты не виноват… Ты тут ни при чем». Что он имел в виду?
Так начала раскручиваться эта сложная, запутанная, как и многие другие, военная история. И сделал это комбат…
Немцы уже не наступали. Но фронт держали крепко, видимо, рассчитывая, что в блокаде жители города либо перемрут, либо от безнадежности сдадут город. Но все попытки выбить их с «аппендицита», который врезался в наши позиции, к успеху не приводили, оборачивались большими потерями. Выяснилось, что все, что происходило тогда в батальоне, комбат помнит и знает лучше, чем все вместе его нынешние спутники. И еще выяснилось, что он здесь бывал и прежде — отпуск на это убил, что-то важное его приводило, толкало сюда.
Все тогда считали, что немцы так успешно отбивают наши атаки потому, что у них доты, броневое прикрытие. Выяснилось — это он комбат выяснил, приезжая сюда, — что никаких дотов, никакого прикрытия не было. Если бы знали, что тут было на самом деле, немцев бы отсюда выкурили бы. Но не знали, не понимали, и главную вину за это несет он, их комбат. Конечно, уже не перевоюешь, не переделаешь, но, как сказал комбат, «передумать-то можно». Нельзя жить полуправдой, прятаться от правды, на следующем подстроенном жизнью «аппендиците», — а они непременно будут возникать, не стремясь отважно к правде, снова споткнешься.
Понятно — повторю это: война есть война — были с этим проклятым немецким «аппендицитом» разного рода привходящие обстоятельства, которые были для них, для их комбата данностью, от которой некуда деваться. У них были плохие карты. В последней своей военной повести «По ту сторону» Гранин об этом напишет: герой его рассматривает немецкую карту от Пулково до Синявино и думает: «Господи, если б досталась ему эта карта тогда!.. Сколько сил он положил, чтобы разведать, нащупать их точки, сколько народа положил». (Осмелюсь тут в подтверждение сказанного опереться на одно собственное воспоминание. Мы наступали после Сталинграда, появились первые трофеи. Мне принесли немецкую карту Калмыкии, где перед этим шли у нас бои. Карта была много лучше, точнее нашей (как они это смогли сделать, не знаю), поэтому и запомнил ее. Сам комбат жестко отвергает этот довод: «карта — не оправдание».
И еще одно — политрук предложил тогда взять «аппендикс» к 21 декабря — подарок товарищу Сталину ко дню рождения: «Моральный подъем какой получился». А когда что-то делалось к дате да еще такой ответственной, тут уж давай, давай, ничего в расчет не принималось, ни с чем не принято было считаться… Сколько положили народа!
Комбатом, когда он решил выяснить, что тогда было на самом деле, двигала не дававшая покоя совесть, она подсказывала — что-то он делал не так, ошибался, и надо выяснить, что и почему, только так можно успокоить свою совесть, только правдой — как бы горька ни была эта правда. Но дело не только в былой ошибке. Что-то более важное толкало его. Рассказывая своим бывшим подчиненным об ошибке — ведь винит он главным образом и больше всего себя, ни кого другого, он понимал, что они будут не в восторге от его признания, что он разрушает греющий их сердце миф, который они вольно или невольно водрузили на место не радующей их правды. Один хотел, чтобы помнили «только веселое». Другой твердил об идейном воспитании, которым они вместе с «особистом» занимались — это было важнее всего. Лишь рассказчик смог понять значение того, что сделал комбат, его редкое мужество: «Видно было, до чего ему сейчас трудно. Может, труднее, чем в ту зиму. Сам он мог говорить о себе что угодно, он один мог судить себя. Одного из тех, которые талантом своим творили победу. Снова он полз по дну оврага. Седеющая голова его была в снегу, пули нежно посвистывали где-то в вышине. Он оглядывался, а мы залегли, оставили его одного…» И он скажет на последней странице повести встречавшей его жене: «Господи, да если б я мог стать таким, как комбат. Если б мне хватило сил…»
