Наталья Иванова - Русский крест: Литература и читатель в начале нового века
Незнание всегда простительно, даже невежество извинительно, – когда и то и другое не «учительство». А если перед нами на самом деле книга, претендующая хотя бы на «факультативный учебник» (определение В. Топорова, который, как следует из выходных данных, является хоть и не автором идеи, как выяснилось, чужой, уже опробованной во Франции, но автором названия – «Литературная матрица. Учебник, написанный писателями»), то знак «При участии филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета» дорогого стоит.
Опять сворачиваю на дорожку филологии; так как обстоит дело с писательством? Можно ли трогать классику руками современных писателей? Полезно ли – ввиду того, что они, бывает, ошибаются в фактах и далеко летают в вольных трактовках?
Можно, нужно. Полезно.
И последнее.
Так выдерживает ли современная словесность не как учебное пособие (факультативное, альтернативное…) экзамен – быть рядом с классикой?
Иногда – даже легче, чем собственно художественными сочинениями. Прикрывая свои заплаты и дыры – судьбами великих.
Но существуя!
Искусство при свете искренности
Если мужества в книгах не будет,
Если искренность слез не зажжет —
Всех на свете потомство забудет
И мацонщиков нам предпочтет.
Тициан Табидзе.
Перевод с грузинского Бориса Пастернака
Когда читаешь стихи, а особенно когда перечитываешь, движешься вглубь стихотворения. Текст (сухое, игольчатое, не очень любимое мною слово, но произведение еще хуже) открывает створки внутрь, – а не только вне (в контекст). Когда читают прозу, в лучшем случае следят за сюжетом и персонажами. Письмо пушкинской «Пиковой дамы», лермонтовской «Тамани», боюсь, скрыто навсегда. Утрачено понимание – не текст. А кто виноват? Вы и убили-с, как говорит Раскольникову Порфирий Петрович. Убили – начав представлять пересказ, да еще и с ошибками, как аналог понимания текста. Например, того же «Преступления и наказания» – в виде «Шедевров» с сокращенным пересказом. Помните такие издания? Произведшие на меня дикое тогда впечатление. Как это можно, – наш/свой брат филолог пересказывает («роман тискает») для школьника или даже хуже того – студента ту же «Капитанскую дочку». Да, подумала я тогда, – пропал калабуховский дом…
И он пропал.
Доставшийся еще с советских времен, но и поныне распространенный штамп – литература и искусство – бессмыслен. На самом деле никакой отдельности нет. Литература – искусство. Либо ее нет. Есть – высказывания, слова, верные или нет, есть социальная, политическая, гуманистическая и т. д. позиция, – а литературы нет. Только искусство вроде философского камня превращает слова в золото, ставя их в наилучшем порядке.
Литературное вещество – это поставленная автором перед собой и решенная данным текстом литературная задача.
Как-то я посетовала на дефицит этого самого литературного вещества в современной прозе, претендующей на социальную актуальность, что вызвало (со стороны людей, этим веществом обделенных, – как попадаются и среди музыкантов, увы, люди, обделенные музыкальным слухом) бурную реакцию. Да, уязвлены были именно те, для кого литературное вещество если не сомнительно, то явно не обязательно. Даже обременяюще.
Те, кто считает его появление в тексте само собой разумеющимся ( мы же пишем и говорим словами ), ошибаются. А литература сегодня действительно оказалась перед выбором: социальность или… Или искусство. А нельзя ли в одном флаконе? Или это уже литературная алхимия?
Кстати, когда речь идет о поэзии, то ars poetica входит в обсуждение, разумеется, само собой. Когда арт-критик пишет свой «Художественный дневник», он же не сюжеты Чехова или Гоголя (или будь даже Н. Коляды) пересказывает. Ars prosae – об этом вообще молчание. Почему, собственно, в рассуждении о прозе (и в ее оценке) игнорируются самые важные вещи – архитектоника, стиль, язык, соотношение голосов, система персонажей?
Не говоря уж о такой вещи, как жанр.
О жанре вообще позабыли – и, мне кажется, говорят и рассуждают об этой важнейшей категории только члены жюри трех премий – за лучший роман («Букер»), за повесть года («Белкин») и за рассказ («Казаковка»). Всему остальному – общий целлофановый мешок под названием «Большая книга». Ну что это такое – большая книга? есть маленькая? средняя? А мерить как будем – в каких единицах?
Поэтика прозы не менее, если не более сложна, чем поэтика поэзии. Рецензия на оперный или драматический спектакль не представима без детального разбора того, как (а не того, о чем поют). А что, мы не помним времени рецензионного расцвета литературной аналитики, работающей как можно ближе к тексту? Когда каждый оттенок прозы должен был быть рассмотрен напросвет – это и было настоящим литкритическим profession de foi?
Что касается новой социальности: фактически рядом с ней расположено поле конъюнктурности.
Я имею в виду конъюнктурность не в угоду определенным политическим запросам, нет, не обязательно, – скорее конъюнктуру темы.
Эти ответы на запросы связаны с тем, что можно назвать реализмом социальным (в отличие от социалистического). Пикассо с этого социального реализма и начинал (в 15–17 лет) сюжетами типа «Умирающая бедная мать», «У постели больного ребенка» и т. п. Душераздирающие сюжеты. И очень даже натурально все изображено. Почти как у передвижников. Спрашивается: и зачем Пикассо понадобились все дальнейшие невероятные, если исходить из ощущений современной ему публики, кульбиты?
А что же здесь, в русской прозе, до сих пор отчасти остающейся под давлением традицией воспроизведения действительности в формах самой действительности, – хотя на самом деле эта традиция давно откочевала в сторону массовой литературы?
Искусство прячется. «Один день Ивана Денисовича» – работа ювелирная, а не один к одному устный рассказ (записанный на условный магнитофон) простого зэка.
Потрясающую литературную работу произвел Георгий Владимов с первоначальным текстом «Верного Руслана». Работали с мифами и архетипами Трифонов в «Старике», Домбровский в «Хранителе» и «Факультете», Искандер в «Сандро из Чегема», Астафьев в «Царь-рыбе» и Распутин в «Матёре». Вопреки всем установкам на реализм. И что же – наследовать Петру Проскурину с Юлианом Семеновым? Прогулка с Корнеем Ивановичем Чуковским по зимнему Переделкину. Разговор о литературной критике. «Нет сегодня критиков!» – Чуковский почти кричит. «Какой я критик – Чехов, Некрасов… Критик напишет так, что этого (кивок в сторону дачи Леонида Леонова) завтра не будет!» А ведь и у Леонова когда-то было в наличии таинственное литературное вещество, только он его к «Русскому лесу» успешно из себя вытравил… О чем умалчивает его сегодняшний биограф.
Так возможна ли рецептура, можно ли сочетать одно с другим, растворяя литературное вещество в социальности? Или они взаимоуничтожаются? Можно. И тому есть примеры в современной русской прозе. Один из этих редких примеров – Виктор Пелевин. Впрочем, тоже не всегда первично, в своем социальном гротеске повторяясь – и относительно других, и относительно себя самого, – и не всегда удачно. Людмила Петрушевская – срываясь то в натурализм, то в невнятицу, то пытаясь их комбинировать. Постоянно работает с литературным веществом, порой уходя в социальную истерику (вредящую ей), Марина Палей. Изощренно рукодельную прозу пишет Ирина Поволоцкая. Изобильные крайности литературности демонстрирует порой Ольга Славникова. Так что спектр широк – от мейнстрима до маргинальности. Список пополняется. Но дефицит остается.
Крепкий сюжет, разработанная система персонажей и голосоведение совсем не противоречат тому, что сказано выше. Иначе мухи дохнут со скуки и читатели вместе с ними. (Они и дохнут, кстати, на наших глазах.) Никакой «новый реализм» их к книге не вернет. Книге тоже нужна харизма. Не писателя, а самого текста.
Литературное время сего дня аукается с началом века ХХ-го, и тогда было два пути: в социальный реализм (типа горьковского) или в Серебряный век. Можно, конечно, усмехнуться и различить в современном эхе элементы пародийности; к тому же, литературе тихо, но настойчиво рекомендуют оставаться только в рамках литературы – ведь это у вас так хорошо получается… Так что все-таки я мечтаю об одном флаконе. Мечтать не вредно.В тоже время и само литературное вещество может породить новую искренность. И наоборот – как это произошло в рассказе Захара Прилепина «Лес» (журнал «Сноб»). Рассказе, открывшем для меня нового Прилепина.
В России есть два кинорежиссера с одинаковым именем и фамилией – Алексей Герман. Старший, удостоенный самых престижных кинопремий Европы, снял свой самый знаменитый фильм по роману своего отца, советского писателя Юрия Германа, выявив в герое сильный трагический смысл. Младший, тоже отмеченный мировым киносообществом, сделал кино об интеллигентах-«шестидесятниках», пытаясь разгадать драму поколения своего отца. Такая вот цепочка.
