Альфред Барков - Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение
Теперь, наверное, внимательный читатель не только знает, кто является автором пародии на Толстого, но и досадует на автора за то, что тот такой недогадливый, до сих пор сам не может понять, что и содержание «романа в романе», и его подлинный автор раскрываются несколькими строчками эпиграфа к этой главе (кстати, этот эпиграф появился задолго до того, как ответ был найден).
Да, уважаемый читатель, Вы абсолютно правы. Только догадку эту задолго до нас с Вами, еще в 1931 году, когда и сам роман-то «Мастер и Маргарита» был только один раз уничтожен автором, уже высказал один из идеологов Массолита А.В. Луначарский. Вот что он писал по этому поводу:
» – Я не хочу видеть Толстого святым, кричит Горький, да пребудет он грешником! – И он сумел передать нам черты Толстого-грешника, бесконечно более нам нужные и важные, чем черты его мнимой святости… Тот мир, из которого Горький пришел к Толстому, это был мир пролетарский, это был мир будущего. И Толстому, естественно, должен был казаться «уродом» бог, которому служит Горький, потому что это классово ненавистный «бог». Не бог, конечно, а особое моральное начало, принцип нового социального строительства. Все стрелы, которые Толстой направлял против буржуазной цивилизации, ни на минуту не поражали того, что должно было родиться в ней в муках и в борьбе, то есть социализма. Толстой был прав, Горький был соглядатаем, он высмотрел много настоящего у Толстого и донес своим в своем лагере. Но если бы Толстой со свойственной ему в лучшие минуты мудростью мог хорошенько оценить значение этого доноса, он понял бы, насколько велика заслуга этого «злого человека» перед ним самим именно за то, что он, как никто, спас для нас великого грешного Толстого от ужаса оказаться окончательно забытым за довольно-таки противным обликом «блаженного боярина Льва»7.
Правда, здорово сказано?! Несмотря на массолитовский налет, какая голова! Как «соглядатая» сумел развернуть – небось, сам Горький удивился!
Итак, установлено: Горький. То есть, Булгаков пародирует Толстого не от своего имени, а как бы сквозь призму видения его Горьким. А, собственно, как иначе? Ведь кто, по фабуле, является автором «романа в романе»? – Мастер-Горький!
Да, но что хотел сказать этим Булгаков? Ведь наверняка совсем не то, что имел в виду Луначарский.
Пожалуй, это так. Как отмечено выше, Булгаков вряд ли мог разделять примененную Толстым методологию. Скажу больше: при чтении «Четвероевангелия» не покидает ощущение того, что, создавая этот колоссальный труд, Толстой впал в глубокое внутреннее противоречие, которое ему не удалось преодолеть. Как исследователь, он стремился к беспристрастности, и это далеко увело его от той дидактической цели, которую он преследовал. Подвергнув глубокому разбору содержание споров Христа с фарисеями, он настолько скрупулезно, настолько по-исследовательски честно изложил их суть, что, несмотря на изначальную нацеленность на конкретный идеологический результат, этот результат оказался фактически прямо противоположным поставленной цели.
Для того, чтобы содержание споров Спасителя с фарисеями стало более понятным, придется сделать небольшое предварительное разъяснение. Моисеев Закон по сути своей – свод законов, строго и в мельчайших подробностях регламентировавший повседневную жизнь иудеев в жестоких природных условиях, в том числе и все вопросы быта. Жара, полупустынная местность, дефицит воды, отсутствие медицины в ее современном виде – все это создавало исключительно благоприятные условия для распространения эпидемий, любая из которых могла уничтожить весь народ. Достаточно сказать, что на одном из этапов истории (после второго вавилонского плена, это было незадолго до новозаветных времен) самих иудеев насчитывалось (по оценкам) всего порядка пятидесяти тысяч. В этих условиях создатели Ветхого Завета пошли на то, чтобы вознести срожайшие правила личной гигиены на уровень заповедей Господних, включив их в Закон, которым предписывался сложный, многоступенчатый ритуал омовения рук и очищения посуды перед каждой трапезой, порядок приготовления пищи, особенно из мяса, запрет на содержание некоторых животных (там, где есть свинья, там обязательно появятся и крысы; древние, конечно, еще не знали о бациллах, но о том, что крысы являтся одним из источников эпидемии, уже было известно). Неукоснительно соблюдался ритуал захоронений покойных: в день смерти или на следующий день, не позднее; покойных помещали в гробы – пещеры в скалах, вход заваливали камнями, а перед входом прочерчивали линию, переступать которую было запрещено, не говоря уже о том, чтобы раскрыть само захоронение. Точно такой же запрет существовал и на контакты с блудницами.
За нарушение этих законов полагалась либо смертная казнь (побитие камнями), либо отлучение от Храма, то есть, от общины, за пределами которой выжить все равно было невозможно. Причем преследованию подвергались не только блудницы, но и имевшие с ними дело мужчины. Было ли это оправданным? Вопрос риторический; народ выжил. В тех жутких природных условиях, за добрых полтора десятка веков до того, как в Европе с куда более благоприятным климатом эпидемии еще продолжали косить целые города и народы.
Явно имея в виду именно это обстоятельство как безусловно объективный фактор, четко выражая свое понимание позиции фарисеев и даже симпатизируя им, Лев Толстой проводит разбор содержания споров с ними Христа. О чем же были эти споры? Да все о том же: Христос настаивал, что не в чистоте рук дело, а в чистоте помыслов; Он своротил камень и раскрыл гробницу с захоронением Лазаря; в своих странствиях водил с собой Марию Магдалину, Марфу и Марию Клеопову, репутация которых не вписывалась в тогдашние мерки… И вот скрупулезное описание всего этого Толстым неуклонно ведет читателя к выводу о том, что да, фарисеи были по-своему правы; что Закон суров, но он – все же закон; что…
И вот как раз на этом последнем «что…» Толстой всякий раз обрывает свою мысль, невольно побуждая читателя самому завершить логическую цепочку. Завершить кощунственным с точки зрения христианства выводом, положить который на бумагу вряд ли поднимется рука даже у самого закоренелого безбожника. Нет, Толстой не ставил перед собой такую цель, она у него была прямо противоположной. Но он невольно впал в глубокое противоречие, которое против его собственной воли фактически привело к чудовищному кощунству. Так всегда получается, когда честность исследователя наталкивается на идеологическую ангажированность, а заранее заданный конечный результат ставится выше факта. И столкновение это неизбежно расставляет таким исследователям коварные ловушки.
Выходит, у Булгакова было две веских причины для включения в текст романа пассажа с проклятием Бога. Как показано выше, рассматривать это как пародию на Горького есть все основания. С другой стороны, методология Льва Тостого привела его самого к кощунственному противоречию, чего Булгаков просто не мог не заметить. И вот почему.
Во-первых, уже можно твердо сказать, что он был не просто знаком с «Четвероевангелием» – все-таки, этот толстовский труд определен как прототип «романа в романе» по шести параметрам; следовательно, он над ним достаточно плотно работал; надеюсь, что даже самые яростные мои оппоненты отрицать это не станут.
С другой стороны, в романе присутствуют три (!) откровенные отсылки к Кабале, тайному еврейскому учению; это свидетельствует о том, что Булгаков читал «Четвероевангелия» не с «незрячими глазами» – ему было с чем сопоставлять. И сопоставление это опять же не в пользу методологии Толстого. Сказав «А», то есть, тщательно разобрав некоторые второстепенные противоречия между Христом и фарисеями и фактически решив этот вопрос в пользу фарисеев, уделив столько внимания разбору смысла фразы «Вы – свет миру», Толстой не сделал окончательного шага – не сформулировал вывод о том, в чем же заключается суть концептуальных расхождений между иудаизмом и отколовшимся от него христианством. Действительно, не в мытье же рук и не в отношении к проституткам! А суть становится ясной при сопоставлении Евангелий с Кабалой (а с ней Толстой не мог не быть знаком, в своей работе он привлекал для аргументации и древнееврейские тексты, проявив познания в иврите и в арамейском): главным, принципиальным расхождением между двумя религиями является концепция о «свете»! Вернее, теперь это уже две различные фундаментальные этические концепции, одна из которых под «светом» подразумевает Всевышнего, практически недостижимого и непостижимого как сама Природа; а другая, христианская, устами самого Сына Божия гласит о том, что нет, не Его Отец есть свет; наоборот, это нищие бродяги, каждый из них, и есть истинный «свет миру»!
Вот эта-то основополагающая христианская концепция, видимо, не совсем нравилась Тостому. И можно сказать почему: она явилясь предтечей кантианской концепции о человеке, о личности как самодостаточной ценности, выше которой нет и ничего быть не может! Она в корне противоречит концепции «непротивления злу насилием», концепции самоуничижения. Действительно, человеку, обладающему внутренней свободой, сознающему себя гражданином, чужда сама идея «непротивления». И теперь давайте посмотрим, к чему же пришел Толстой, «замолчав» этот аспект Христова толкования понятия о «свете». Естественно, он пришел к новому противоречию, на этот раз – в своем отношении к русскому православию, от которого так активно защищал христианство. Ведь это православие, отступив от примитивных коммунистических идей раннего христианства, возвело самоуничижение человека на небывалую высоту, создав этим самым надежную идеологическую основу для «человека-винтика». Крайности сошлись… Впрочем, вполне возможно, что ни православие само по себе, ни Сталин вовсе и не виноваты в этом. А виновата, скорее, наша национальная психология, под которую наши предки выбрали себе и нам с вами подходящую конфессию, и благодаря которой мы сами поставили над собой таких вождей как Ленин и Сталин. Потому что нам как-то сразу становится невмоготу, если мы оказываемся вдруг не в положении «винтиков».
