Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее
На писательскую судьбу Петера Бикселя больше всего повлияло повторное открытие авангардистского модерна в послевоенный период. Бикселя смогли разглядеть только тогда, когда он предстал в окружении Франсиса Понжа и Джона Кейджа, Хельмута Хайсенбюттеля и Фридриха Ахляйтнера, Гертруды Стайн, Курта Швиттерса и X. К. Артманна. Это задокументировано — в нулевом номере легендарных «Вальтеровских изданий», которые публиковал Отто Ф. Вальтер[341]. Во втором выпуске этой серии как раз и был опубликован сборник рассказов «Собственно, фрау Блюм хотела бы познакомиться с разносчиком молока». Попав в поле воздействия Отто Ф. Вальтера — художника, склонного к точной рефлексии, осознающего и критикующего возможности языка, одержимого игрой, — писатель Биксель сумел отыскать путь к себе. Здесь он научился тому, как писать после конца прежнего рассказывания. Научился не изображать мир таким, каким этот мир, согласно расхожим представлениям, является, но прислушиваться к голосам, подхватывать эти голоса и работать с ними, соединять их в фугу — как бы играючи, но соблюдая строгие законы композиции. Тот, кто через сто лет будет читать книги Бикселя, не только сможет изучать по ним дерзкую эстетику XX века, но и столкнется с полифоническим музыкальным произведением, состоящим из тысячи безымянных голосов сегодняшней Швейцарии. Эти голоса шепчут, говорят, шумят, дышат и гудят, смешиваясь друг с другом. Однако каждый голос ясно различим, и за ним обнаруживается живое человеческое лицо. «Так вот, значит, какими были тогдашние люди», — скажет человек, который через сто лет будет читать книги Петера Бикселя.
Смех, и лукавство, и любовь[342]Иметь дело с Петером Бикселем нелегко. Что у других просто, у него сложно, а что у других сложно, у него совсем просто. Это начинается уже с имени. Фриша зовут Фриш, будь то в Швейцарии или в Германии; и Мушга зовут Мушг, и Видмера зовут Видмер — хоть по эту, хоть по ту сторону Боденского озера. А вот Бикселя зовут Биксель только в Германии. В Швейцарии его зовут Бик-хсель, с тем ужасным хрустящим гортанным «к-х», который немцам напоминает скорее шумы в каменоломне или тягучий треск выдираемого зуба, нежели культивированную последовательность звуков, обеспечивающую взаимопонимание между людьми. В Германии еще и Лису (Fuchs) называют Фукс, Рысь (Luchs) — Лукс, а Барсука (Dachs) — Дакс. Тогда как в Швейцарии их имена звучат по-другому: Фук-хс, Лук-хс и Дак-хс. Итак, все четверо — Лиса, Рысь, Барсук и Биксель — меняют свои имена, когда оказываются по ту сторону границы. Все четверо, к тому же, ведут ночной образ жизни и потому вызывают у обывателей смутные подозрения. О Лисе ходят слухи, что она будто бы украла гуся; о Рыси говорят, что она не уважает благочестивых агнцев; о Барсуке рассказывают: он, мол, строит свои подземные укрытия настолько изощренно, что поймать его вообще невозможно; Бикселю же приписывают все эти качества одновременно. Точно известно одно: Лиса, Рысь, Барсук и Биксель радикально отделили себя от всех прочих строителей нор и грызунов, Бик-хсель — даже чуть радикальней, чем Биксель.
Так обстоят дела с фонетикой.
У Бикселя простое становится сложным, а сложное простым. Это относится и к его фразам, историям, искусству.
Они предстают перед нами в такой простоте, которая, кажется, освобождает читателя от необходимости прилагать усилия. Я постараюсь выразиться яснее. В принципе, писателей можно классифицировать исходя из того, как они говорят о погоде. У одних метеорологическое событие описывается приблизительно так: «Слоистые облака, уплотнившись, превратились в серые, тяжелые тучи, и сильный ветер всколыхнул верхушки деревьев, отчего птицы с отчаянными криками взмыли в воздух и бросились искать себе укрытие, прежде чем в страхе замолкнуть, — тогда как люди, пригнувшись, побежали к своим домам, уже чувствуя первые шлепающие капли; капель становилось всё больше, и вот уже забарабанил шумный дождь, с клекотом заполнялись сточные канавы, из переполненных водосточных желобов извергались струи воды, а редкие автомобили выбрасывали на тротуары фонтаны брызг». Петер Биксель же в таких случаях говорит только: «Хлынул дождь».
Впрочем, Петер Биксель умеет написать эту фразу — «Хлынул дождь» — так, что читатель невольно втянет голову в плечи, почувствовав, как за воротник ему льется вода. Биксель вообще предпочел бы писать только такие истории, которые не длиннее, чем фраза: «Хлынул дождь». Возможно, когда-нибудь у него это получится — он напишет целую книгу, состоящую из увлекательных историй, которые будут смешить нас или трогать до слез, но каждая из которых будет не длиннее фразы: «Хлынул дождь». Сущность бикселевского способа письма — в простоте, которая прямо у нас на глазах неимоверно расширяется, углубляется и открывается все новыми гранями.
Готовясь к сегодняшнему вечеру, я попытался найти первичный рассказ, пра-историю этого автора. Как Гёте когда-то искал прарастение, в котором уже содержались бы все прочие разновидности растений. Такое непременно должно найтись, думал я. Каждый автор когда-нибудь пишет праисторию, в которой уже содержатся все его последующие истории. И как Гёте когда-то обследовал ботанический сад города Палермо, чтобы найти прарастение, так же и я принялся обследовать все сочинения Бикселя. В результате, во-первых, я пришел к выводу, что они гораздо интересней и занимательней, чем ботанический сад в Палермо (который несколько лет назад, когда меня туда случайно занесло, показался мне довольно запущенным); а во-вторых, я, в отличие от Гёте, действительно нашел, что искал. Пра-история Бикселя, правда, длиннее, чем фраза «Хлынул дождь», но ненамного длиннее. Обнаружил я ее в наименее известной из книг Бикселя: в маленьком дерзком шедевре, который представляет собой один из редких примеров последовательного применения в немецкой литературе принципов французского «нового романа». Эта книга до сего дня пребывает в теневой зоне между двумя сенсационными успехами Бикселя: сборниками рассказов «Собственно, фрау Блюм хотела бы познакомиться с разносчиком молока» и «Детские истории»; называется она «Времена года». В ее композиции, в свободной игре перемежающихся фрагментов повествования и прямой речи, есть что-то захватывающе-музыкальное. Такую книгу мог бы написать Джон Кейдж, если бы Джон Кейдж родился в Золотурне. Так вот, на стр. 54 первого издания этой книги, совершенно неожиданно и без какой-либо связи с дальнейшим повествованием, выныривает пра-история Бикселя. Она занимает не больше полутора строк и звучит так:
«Пьяный поднимает голову, смотрит на меня, говорит, я расскажу тебе всё, и умолкает».
Было бы замечательно, если бы удалось проследить, как эта история «прямо на глазах» у каждого читателя и читательницы углубляется всякий раз по-иному, как она становится многослойной, как высвобождает разные смыслы и играет с загадкой, которой сама же и является.
Эта история комична, хоть она и не производит взрывного эффекта. Если бы она производила взрывной эффект, то была бы анекдотом. Я ничего не имею против хороших анекдотов, они встречаются так же редко, как хорошие книги, но только эта история к ним не относится. Пра-история Бикселя не имеет пуанты и, следовательно, обладает классической структурой комического: в ней нагнетается ожидание, которое не получает разрядки. Эту комическую историю не назовешь эксплозивной, она скорее медленно растекается, как тягучая жидкость. Вместо того чтоб смеяться, мы чувствуем себя озадаченными, испытываем удовольствие и задумываемся о прочитанном. Почему умолкает человек, о котором Биксель рассказал нам менее чем в полутора строчках? Может, он слишком пьян, чтобы найти нужные слова? А если он не может связать двух слов, то почему обещает собеседнику «рассказать всё»? Здесь, в любом случае, произошла встреча: встретились две пары глаз и, значит, два человека. «Пьяный поднимает голову» — сказано в тексте. Значит, прежде он был погружен в себя, хоть и сидел в пивной. А потом произошла встреча, и из нее родилась воля к разговору. Вероятно, неожиданно возникло доверие между двумя посетителями пивной, двумя полуночниками. «Я расскажу тебе всё» — это весомая фраза. В нее могла бы вместиться целая судьба — трудная жизнь, может быть, жизнь, которая пошла прахом и вылилась в хронический запой. «Я расскажу тебе всё», — говорит пьяница и умолкает. Тут не сказано: «но умолкает», а только: «и умолкает». Как будто единственной произнесенной фразой уже все сказано. Или само молчание и есть обещанный рассказ? Хватит ли братского доверия, благодаря которому возникла первая фраза, для длинного рассказа о пошедшей под откос жизни? Дойдет ли вообще дело до рассказа обо всем том, что этот человек пережил? Разве каждый из нас не может, очень легко, сам придумать соответствующую такой ситуации историю жизни? — Но ведь сколь бы трагичной эта придуманная история ни была, она не потрясет нас больше, чем фраза «Я расскажу тебе всё». И какой бы комичной она ни получилась, она не будет комичнее, чем молчание после такой фразы. И сколь бы великолепно кто-то из нас ни рассказал свою историю, рассказать ее все же легче, чем, как сделал Биксель, рассказать о молчании перед таким рассказом.
