Альфред Барков - Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение
14. Там же, запись от 11 июля 1930 года. Не комментируя содержания самой записи, дающий психологический портрет Михаила Афанасьевича (хотя, конечно, стоило бы отметить совпадение такой детали: замечание М. Пришвина о «мании преследования» полностью соответствует душевному состоянию Булгакова – см., например, «Жизнеописание Михаила Булгакова» М.О. Чудаковой), все же отмечу весьма характерную позицию публикаторов данного дневника (1991 год!): скрупулезнейшим образом сопроводив публикацию сносками, вплоть до «личность не установлена», они ни словом не обмолвились, кто же такой этот «Б.» и «Булгаков». Хотели по-рыцарски защитить светлую память писателя? Но сделали ведь гораздо хуже: своим очередным умолчанием лишь бросили на нее тень.
Но разве Чехов дистанцировал себя от нашего народа, говоря о его рабской психологии? Ведь находить такие черты у других и в то же время не допускать мысли, что сам являешься носителем исторических грехов своего народа, или не к месту цеплять фиговый листок на чью-то светлую память – разве это не есть проявление именно такой психологии? Кому-то из нас удалось выдавить из себя раба на каплю больше, кому-то – на каплю меньше, но до тех пор, пока эта черта нашего менталитета не будет изжита полностью в национальном масштабе, ни один из нас не может, просто не имеет права чувствовать себя свободным. От этого клейма, по крайней мере…
Поэтому, если уж говорить о наличии у кого-то рабской психологии, то делать это следует только в сравнении с кем-то, но никак не в отрицании. Например, уже сам факт создания в тридцатые годы такого антисоветского романа как «Мастер и Маргарита» безусловно свидетельствует о том, что его автор продвинулся намного дальше в деле выдавливания из себя раба, чем М. Пришвин, который ограничил тематику своих произведений описанием природы. И не нужно оказывать памяти Булгакова такие медвежьи услуги. Нужно просто внимательно читать его наследие, не обманывая себя собственными стереотипами.
15. Здесь следует отметить еще одно ценное наблюдение, сделанное Л.Ф. Киселевой относительно концовки романа: «Покровительство Воланда оказывается пагубным для лучших свойств и качеств человека […] и оплачивается героями чрезвычайно высокой ценой: утратой жизни и человеческих качеств» – Указ. соч., с. 80.
16. Михаил Булгаков. «Под пятой». Мой дневник. М., «Правда», 1990, с.24; запись от 21 июля 1924 года.
17. М.О. Чудакова. Первая и последняя попытка. «Современная драматургия», № 5-1988 г.
18. Дневник Елены Булгаковой , с. 197, 199, 200, 203.
Глава XXXVII. Мост от романа к эпилогу
Булгаковский «Дон Кихот» удивляет отсутствием явственно слышного авторского голоса. Степень свободы и сотворчества художника в отношении обрабатываемого материала, кажется, сведена почти на нет.
О.Д. Есипова 1Приведенное выше мнение критика и театроведа не совпадает со свидетельством другого специалиста театрального дела, причем стоявшего у истоков создания этой пьесы – И. Рапопорта, которое тем более ценно, что он смотрит на пьесу глазами заказчика – театра им. Евг. Вахтангова 2.
«Что-то оставалось неразгаданным в пьесе. Мы мыслили спектакль как романтическую легенду о Дон Кихоте, но не оказался ли он у нас слишком реалистичным? Или в чем-то чрезмерно усложненным?
Пьеса была самостоятельным произведением, а в сердцевине ее было столкновение между двумя силами: на сцене появляется честный, любящий людей, реалистически мыслящий человек науки – бакалавр Сансон Карраско. Он влюблен в Антонию, племянницу Дон Кихота. Он дал ей слово «вылечить» и вернуть домой ее странного, доброго дядю.
Автор выдвинул этот конфликт как первооснову пьесы. Карраско, сменив платье ученого на латы, принял облик рыцаря Белой Луны. Заявив, что «его дама, как бы она ни называлась, прекраснее Дульсинеи», он вызвал Дон Кихота на дуэль. Вызов, конечно, был принят. Это была научная хитрость, так сказать, своеобразная «психотерапия» (ср. с «уколом жидкости густого чайного цвета», которым жена, любящая Понырева так же, как Антония и Карраско – Дон Кихота, осуществляет его «психотерапию» – А.Б.).
И вот Дон Кихот повержен на поединке молодым рыцарем Белой Луны и, следовательно, обязан принять условия противника. Он клянется «никуда больше не выезжать и подвигов не совершать…» (в «Мастере и Маргарите» Бездомный обещает Мастеру «стишков» больше не писать – А.Б.).
Бакалавр, умеющий принимать и выполнять, когда нужно, жесткие решения, вылечил его и вернул домой, в мир прозы. Он произвел, таким образом, как бы «операцию на сердце». Но «вырезать» мечту нельзя. Рыцарь Печального Образа умер, лишившись своей мечты. Ему как человеку «старомодному» нечем оставалось жить (не так ли умирает поэт в Поныреве в результате такого же «лечения»? – А.Б.).
Мы жалеем его, но что же делать? Ведь нельзя представлять себе Дон Кихота несущим безумие в мир дальше? Нельзя, наконец, позволить ему, как принято говорить, «вторгаться в действительность», которую он в своем сдвинутом разуме видел «не в фокусе». Значит, жестокость бакалавра была обоснованной, и нужно было помочь Дон Кихоту уйти из выдуманной жизни и тем приблизить конец его. Но почему же нам так жалко этого старого гидальго Алонзо Кихано из Ла-Манчи, прозванного «Добрым»? А может быть, думаем мы, нужно человеку хоть немножко, хоть чуть-чуть оставаться Дон Кихотом?
Мы не успели спросить об этом автора пьесы. Это осталось его загадкой и осталось, видимо, не объясненным в спектакле».
Мне как-то неловко просить извинения за столь обширную цитату. Не правда ли, И. Рапопорт, сам, видимо, того не ведая, фактически пересказывает фабулу эпилога «Мастера и Маргариты»? Ведь если заменить Алонсо Кихано на Понырева-Бездомного, а его племянницу с лиценсиатом Карраско – на любящую жену Понырева, своим уколом жидкости густого чайного цвета «лечащего» мужа и превращающего его из поэта в совслужащего без царя в голове, то конгениальность идейной нагрузки двух произведений Булгакова становится очевидной.
И пьеса «не пошла» именно потому, что в ней вахтанговцами угадывалось нечто слишком реалистичное – играть так, как задумал Булгаков – опасно, интерпретировать как чисто романтическую легенду – не получается, сама пьеса не позволяет этого. Что же касается «сдвинутого разума» Дон Кихота и результата «лечения» от него, то не здесь ли проходит граница между Поэтом и Мастером? Как видно из приведенной выдержки, и сам И. Рапопорт склоняется в пользу первого – без Дон Кихота в душе не может быть поэта.
В обоих произведениях «лечение» героев происходит под инфернальным знаком луны. Она является рыцарским девизом Карраско, принявшего перед поединком с Дон Кихотом имя рыцаря Белой Луны и изобразившего ее на своем щите. В ликующих лучах «всегда обманчивой» луны спускаются к Бездомному из своего «вечного дома» Мастер и Маргарита, лгут ему о якобы счастливой концовке ершалаимской трагедии. «Вылеченный» Понырев перестает верить в ту жизненную правду, с которой когда-то ему довелось соприкоснуться, не сознавая при этом, что его лишили души. Дон Кихот, наоборот, понимает, что у него отняли что-то очень главное в жизни:
«Ах, Санчо, Санчо! Повреждения, которые нанесла мне его сталь, незначительны. Также и душу мою своими ударами он не изуродовал. Я боюсь, не вылечил ли он мне мою душу, а вылечив, вынул ее, но другой не вложил […] Смотри, солнце срезано наполовину, земля поднимается все выше и выше и пожирает его. На пленного надвигается земля! Она поглотит меня, Санчо!» 3
Вряд ли можно не согласиться с мнением В.Г. Боборыкина, так прокомментировавшего эту выдержку: «В романе Дон Кихот ничего подобного не говорит. Это слова самого Булгакова. О себе. Или, точнее говоря, – о том, что было в нем от Дон Кихота» 4. Очень точное мнение М.О. Чудаковой об эпилоге как важнейшем биографическом свидетельстве о умонастроении Булгакова подтверждается, если при этом принять во внимание смысловую параллель этого места с романом «Мастер и Маргарита», особенно с его эпилогом.
В приведенной выдержке солнце срезано наполовину пожирающей его землей, которая надвигается на «пленного» (то есть, «вылеченного» рыцарем Белой Луны), чтобы поглотить его. Противопоставление Солнца Луне как позитивного инфернальному в контексте романа просматривается весьма четко. О символическом значении лунного света в романе сказано выше; здесь приведу лишь выдержку, касающуюся «срезанного наполовину солнца»: «Гроза, о которой говорил Воланд, уже скоплялась на горизонте. Черная туча поднялась на западе и до половины отрезала солнце. Потом она накрыла его целиком». Здесь, в романе, отрезанное солнце символизирует начало великой мировой катастрофы, в результате которой город «ушел в землю и оставил по себе только туман».
