Наталья Иванова - Точка зрения. О прозе последних лет
В деревенской «массовой» прозе последних лет явно звучит подражательство по отношению к Ф. Абрамову, В. Распутину, В. Белову — в мотивах, сюжетах, ситуациях, героях… В то время как «родоначальники» школы совершают трудный, качественный переход, обращаясь к другим проблемам и темам, другим жанрам («Пожар», «Печальный детектив»), у эпигонов все еще продолжается тема мудрых старух, покидаемой и покинутой деревни, организующей произведение эмоцией продолжает оставаться эмоция ностальгическая… Очевидна опасность — попасть в плен к собственным темам, к собственной, наработанной культуре. Гейне, как и Пушкин, замечал Ю. Тынянов, «не стыдился измены. В поэзии верность своим темам не вознаграждается». Сейчас же, напротив, «верность» теме и схеме подчас преобладает над обновлением. Продолжается раскопка (а вернее, эксплуатация) все тех же известных недр. А недра, может быть, уже истощились?
«Только не употребляйте слова „вторичность“ — я не понимаю, что это такое», — говорил мне один редакционный чиновник, у которого чувство свежего слова и вкус отмерли, видимо, еще в материнской утробе. В отличие от него Лидия Гинзбург, скажем, четко очертила идеологическую почву вторичности: «Обывательское сознание… неспособно было самостоятельно вырабатывать идеологические и культурные ценности, но из этого же следует, что обыватель не хотел обладать ценностями. Он стремился к „красивой жизни“ во всем, вплоть до идей, и охотно пользовался упрощенными результатами чужих достижений».
Существуют ли способы, предостерегающие от вторичности? То же самое, что спросить, существует ли стопроцентная гарантия от гриппа… Нет, «вирус» вторичности не менее многолик и опасен, чем все новые и новые модификации вирусов, то и дело посещающие нас, беззащитных перед его новым видом. Я думаю, что никакие рецепты здесь не помогут, как и вообще они не помогают в искусстве, ибо рецепт каждого произведения единичен и эксплуатации не подлежит. Более того, расцвет «вторичности» я считаю явлением прежде всего идеологическим, а потом уже «художественным». Поэтому бороться с ней на уровне разоблачения ее художественной несостоятельности полезно, но не всегда продуктивно; это не затрагивает ее «корней» (борьба идет все-таки на уровне «ботвы»).
Главная опасность для вторичности — изменения, «подвижки» общественного сознания, публикация смелых произведений, ломающих наши представления. Однако не будем забывать, что вторичность, как ничто иное, пластична, ассимилятивна. Так как она не имеет своей платформы, своих «убеждений», то она способна чрезвычайно легко и гибко приспосабливаться, адаптироваться к новой идейно-художественной среде…
1984–1986
РАЗВЕСИСТЫЕ МОНУМЕНТЫ
«Мы так привыкли читать ребяческие критики, что они нас даже не смешат».
А. ПушкинИзвестна песенная заставка к одной из детских радиопередач: «Угадайка, угадайка, интересная игра». Поиграем в нее и мы.
«В самом, казалось бы, обыкновенном, вседневном» автор «умеет видеть красоту величия, а подчас и подлинный героизм».
«Мысль о преемственности поколений последовательно и интересно реализуется автором на протяжении всего повествования. Всплывающие в памяти героев эпизоды минувшей войны дают их переживаниям глубину и масштабность».
«Он смело открывает и эстетически осмысляет все новые пласты действительности XX столетия в ее глобальной сущности, неутомимо прокладывает неизведанные пути в постижении мира и человека».
Авторы критических опусов, отрывки из которых я привела, пишут вовсе не об одном и том же писателе, как может показаться на простодушный взгляд. Нет, эти тексты относятся к очень разным — не только по поколениям, тематике, но даже по «жанровой» принадлежности писателям. Остается лишь гадать: какой абзац к кому лично, ибо «постижение мира и человека» и «это главное — человек», «красота и величие» и «глубина и масштабность» есть банальные, стертые, взаимозаменяемые общие места. Написанные известными критиками — А. Овчаренко, М. Лобановым, М. Лапшиным, весьма отличающимися друг от друга по эстетическим пристрастиям, — эти слова способны скорее породить в сознании облик некоего усредненного писателя, чем приобщить читателя к своеобразию авторской манеры, раскрыть особенности индивидуального художественного мира.
Справедливости ради надо отметить, что авторы статей и рецензий, отрывки из которых я только что привела, подробно излагают сюжеты; однако стоит им чуть приподняться над текстом, как на скорую помощь к критикам приходят одни и те же клишированные понятия. Неотчетливость, размытость, стертость слова… Чем это рождено в современной критике, чем это обусловлено?
Личность критика, вступающего в диалог с рецензируемым текстом, с «портретируемым», — вот, видимо, основополагающий момент для того, чтобы критика не прозябала на ролях служанки повседневного литературного процесса, а через объяснение «красот произведения» поднималась до слова о жизни. На нелицеприятности и беспристрастии при вынесении суждений — как на главном условии критики — настаивал еще Пушкин.
В журнальной периодике главенствуют портрет и рецензия. Жанр аналитической критической статьи оттеснен в сторону или вообще оставлен за ненадобностью; так, в журнале «Молодая гвардия» за одиннадцать номеров 1983 года в основном — портреты и рецензии; в «Октябре» — только две статьи, в «Москве» — четыре, в «Нашем современнике» — три статьи. Да и большинство перечисленных статей носит скорее обобщающий, нежели аналитический характер. В «Юности» за одиннадцать номеров не опубликовано ни одной проблемной статьи! Такое состояние журнальной критики не может считаться нормальным. Почему же наши «толстые» журналы вдруг полюбили жанр портрета? Из 33 критических публикаций «Октября» за 1983 год восемнадцать отданы «юбилярам». Безусловно, есть в истории нашей словесности даты, которые нельзя обойти, да и незачем; тот же «Октябрь» в высшей степени интересно готовит — и не только к «датам» — публикации, письма, воспоминания… Но, подходя к современности, большинство авторов из всех жанров предпочитает один — жанр оды.
Как же однотипно эти портреты озаглавлены! Названия можно свободно менять местами. Надо было крепко потрудиться над аннигиляцией собственной личности и индивидуальности портретируемого, чтобы остановиться на следующем: «Найти прекрасное в человеке», «Всегда на марше», «Счастье преодоления», «Познай свою доброту» (названия взяты из журнала «Октябрь»). О ком это? О Цыбине и Лиханове, М. Львове или В. Кочетове? Портрет выстроен «блочным» методом — и читатель не ошибется, приписав воспеваемые критиком качества любому современному писателю. «…Публицистичность не нарушает эстетического воздействия, как бы придает роману новое качество, которое можно назвать „эффектом причастности“ к тому, о чем идет речь. Он достигается включением читателя в горячие споры, в сложные жизненные переживания героев; происходит решительное размежевание их нравственных принципов с безнравственностью противостоящих им персонажей» (Б. Леонов) — о ком это? Некоторые статьи более уместны в качестве тоста, нежели критики: «…счастливый человек, счастливый поэт встречает жизнь с радостью… весел в застолье с друзьями, восторжен в реактивном лайнере, рассекающем пространство, радостно-энергичен в работе», «умеет выразить свои чувства трепетным словом», «пронес верность своим кровным весям»… «Сильные стихи, сильные прежде всего своей обнаженностью, „легенды и сказания органично перешли в плоть его лирики“»… В общем, «во весь рост» в стихах портретируемого «современность встает во всем ее мужественном величии». Так пишет В. Сорокин о М. Львове в журнале «Октябрь».
Комплиментарность, эта застарелая болезнь нашей критики, стилистически выражается в необычайной приподнятости тона, в обильных восклицаниях: «А какие восторженные (при всей их истинной научной точности) слова находит С. Викулов, чтобы рассказать о глухарях»; «С каким же пристальным и жадным вниманием надо было все это видеть!»; «Каким жизнеутверждающим гимном звучат стихи о зерне, как возвышенно настроен лад баллады о земле!» (В. Оботуров).
«Вдумчиво, точно и смело исследует многие проблемы социального, экономического и нравственного характера», «образы людей, вырастающих из самой жизни, обретают несомненную художественную убедительность» — так представляет своего героя (Ю. Семенова) автор статьи «Право на жанр» Ю. Идашкин. Портретируемый настойчиво наделяется хвалебными эпитетами: «несомненно заслуженный успех», «энергичная, напряженная пульсация авторской мысли», «с захватывающим интересом», «несомненно наиболее популярный» роман. «Серия романов Юлиана Семенова об Исаеве-Штирлице интеллектуальна в самом точном смысле этого слова», в «Семнадцати мгновениях весны» «в полной мере проявились главные достоинства всего цикла романов… сочетание увлекательнейшей, напряженнейшей интриги с глубиной и скрупулезностью исторического исследования и, как правило, убедительной (неожиданный поворот! — Н. И.) разработкой характеров». Осуждается же критиком — на фоне «целеустремленной прозы» Ю. Семенова — некий «догматический, пуристский подход» критики «к особенностям жанра». Но кто эти критики, в чем состоят их конкретные замечания, — все это остается за пределами портрета.
