Георгий Адамович - Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931)
Среди всех этих персонажей бродит как призрак Иван Ожогов. Он дурковат, но это «положительный тип». Если профессору Полетике автор поручил выражение своих мыслей, то Ожогова он наделил своими настроениями. Ожогов – «прекрасный человек прекрасной эпохи девятьсот семнадцатого, двадцать первого годов». Ожогов борется за «честь» революции, за «совесть» ее. Он – подвижник большевизма. Он раскрывает заговор вредителей. Символично окончание романа – Ожогов гибнет в волнах новой, созданной Полетикой реки.
Передать связно содержание «Волги» трудно. Но пытаясь это сделать, я лишь указал на главные фигуры романа. Общий фон его – борьба новой России, СССР со старой Русью. Пресловутое «Красное дерево», наделавшее столько шума, вплетено в роман как эпизод и со своими шкафчиками буль и жакоб, с бисерными кошельками, с юродством и уродством, со всяческими своими странностями эту борьбу оттеняет. На одной стороне – строительство, Полетика, социализм, сознательные работницы, светлое будущее; на другой — самоубийцы, истерички, вредители, подозрительные дельцы, косность, спячка, старый, жалкий, уходящий мир. Нельзя сказать, чтобы тема была поставлена оригинально. Еще меньше, чем оригинальности в ее постановке, отчетливости в ее разрешении. «Волга» написана так, как будто у автора все время была температура не ниже сорока градусов. Нарочитая, безудержная «достоевщина» всех диалогов такова, что они становятся похожи на бред и как бред неубедительны. Притом все герои Пильняка говорят совершенно одинаково — и в том же складе и тоне прерывает их автор, чтобы самому высказать нечто довольно сырое, довольно вялое, двусмысленное, чувствительное и расплывчатое о России и революции. Стиль: «дом проваливался в шепот женщин», «провинция, стекая пятками Якова Карповича, уселась на диван», «Иван был пьян подземельем подлинного братства» – списываю наудачу. На одной странице: «свечи горели по-гётевски». На другой – свечи «гофманствовали». Попадаются и афоризмы, вроде того, что «колено женщины может быть величественнее Монблана»…
Несмотря на это, роман талантлив. Это литература претенциозная и неудачная, но все-таки – литература: в «Волге» есть личность, есть замысел, есть ритм, т. е. есть жизнь. Ни Гладкову, ни Либединскому «со товарищи» никогда ничего подобного, конечно, не написать. Но об этом приходится напомнить только потому, что в русскую словесность нахлынули сейчас плотной массой псевдописатели. Пильняк не из их числа, хотя среди писателей настоящих — как Леонов, Бабель, Олеша, Булгаков, Зощенко и другие, даже Федин, – он далеко не звезда.
Интересна его книга потому, что это книга искренняя и в теперешних советских литературных условиях бесстрашная. Дух ее — воинствующий. «Чувства должны быть уничтожены», утверждает один из героев «Волги». Пильняки тается все старые человеческие «чувства» отстоять, надеясь, очевидно, что могут быть и волки сыты, и овцы целы.
* * *
«Угар» – если не ошибаюсь, первый роман молодого московского беллетриста Даниила Фибиха. Вместе с несомненными литературными способностями начинающий автор обнаружил в этом романе и менее несомненную «ловкость рук».
Дело в том, что в «Угаре», собственно говоря, два романа. Один – очень бойкий, занимательный, картинный, с налетом уголовщины и множеством эффектных подробностей, другой – казенно-добродетельный, условный, схематический, нужный, по-видимому, только для прикрытия и оправдания основного повествования.
Старый рабочий Чагин, выдвинутый революцией на ответственный пост, строит новую, необходимую для советской промышленности прядильную фабрику. На пути своем этот стойкий и честнейший коммунист встречает множество препятствий. Ему мешают сослуживцы, его заподозревают даже в злоупотреблениях. Но правда побеждает. Ревизия не обнаружила в делах Чагина ничего противозаконного. Врагов его снимают с работы. Фабрика достроена. В день ее открытия Чагин вполне счастлив и забывает даже все свои домашние огорчения. «Все это было посторонним, не настоящим, не его», — замечает автор. На этом бодром аккорде «Угар» оканчивается.
А огорчаться тов. Чагину есть из-за чего… Но тут нам придется коснуться второго романа, включенного в «Угар». У Чагина есть молодая жена, Нина Павловна, «обезьянка», как он ее зовет. Обезьянка с Чагиным скучает. «Он такой… спокойный… — объясняет она подруге. — Придет домой поздно, усталый, голодный. Поужинает и сразу спать. Как мне иногда недостает… понимаете?» На беду или на счастье, к Чагину возвращайся его сын, которого он считал давно убитым. Сергей – странный молодой человек, молчаливый, скрытный, но «обезьянке» он кажется неотразимым. Повторяется история Федры с Ипполитом с той разницей, что Ипполит в «Угаре» весьма благосклонен к своей мачехе. Чагин застает любовников в объятиях. По случайности тут же выясняется, что Сергей – бывший налетчик, громила, его приходят арестовать. Сергей убегает, и Чагин на лестнице стреляет в него, не то как в преступника – из гражданской сознательности, не то как в соблазнителя «обезьянки» – из ревности.
Именно все эти весьма неприятные происшествия и пытается позабыть Чагин во время торжественного открытия фабрики, что ему и удается. «Чувства должны быть уничтожены», мог бы он повторить вслед за героем Пильняка.
«Угар», вероятно, будет иметь успех у так называемого «среднего» или «рядового» читателя. Книга написана очень живо, местами очень правдиво. Кстати, как и у Пильняка, название может ввести простодушных людей в заблуждение. «Угар» – следует понимать у Фибиха в «производственном значении»: оказывается, это слово обозначает отбросы хлопка.
<«СОТЬ» ЛЕОНИДА ЛЕОНОВА>
Нередко случалось в истории литературы, что книгу, которую впоследствии читало и перечитывало несколько поколений, при появлении ее называли «пробой пера», а автора, который достиг в ней высокого творческого подъема, характеризовали как «подающего надежды». Критик писал, снисходительно похлопывая автора по плечу: «Теперь перед г. X открывается широкая дорога. Будем надеяться…» А г. X уже сказал все главное, что ему назначено было сказать, и того, что он сказал, было уже вполне достаточно, чтобы иметь право идти своей собственной дорогой, широкой или узкой, — и даже остановиться, если нет больше сил. Пушкину и Толстому в свое время, после величайших созданий, все еще предлагали «выйти на широкую дорогу»… Надо добавить, что даже самые проницательные критики этой близорукостью страдали и страдают. Сент-Бёв, например, именно так приветствовал бодлеровские «Цветы зла»: автор — признавал он — несомненно талантлив, у него есть поэтические задатки, и хотя первые его опыты не вполне удачны, от него ждать можно многого. Предвидел ли он судьбу и славу этих первых опытов?
Сегодня я собрался писать о новом романе Леонида Леонова и если коснулся темы «обещаний и свершений», то лишь потому, что вспомнил «Вора» – его предыдущий роман. «Вор» был огромным обещанием. Забегая вперед, скажу сразу, что новая вещь Леонова «Соть» разочаровывает. Обещания автор пока не сдержал. Но, может быть, в «Воре» Леонов уже весь выговорился, может быть, эта книга и есть его «свершение», после которой мы от автора не вправе ничего больше требовать, и болтаем мы теперь о неоправдавшихся надеждах лишь по привычке. Не думаю. Основное впечатление от «Вора» сводится к тому, что он написан начерно. Эта книга — незабываема, труднозабываема во всяком случае, по «страсти и мучению», вложенному в нее, по размаху, блеску и даже глубине некоторых страниц. Это, в сущности, – единственная из всех написанных за последние годы книг, которая, внутренне апеллируя к Достоевскому, выдерживает воспоминание о нем, не рассыпается в прах при отдаленном сравнении с «Бесами» или «Карамазовыми». Но в «Воре» постоянно чувствуется, что в авторе его еще не все перебродило. Роман декоративен, цветист, громоздок, в нем есть склонность к «фразе», а за фразой в нем есть фальшь. Некоторые новеллы Бабеля или «Зависть» Олеши можно, пожалуй, без особого риска причислить к вещам, которые «останутся»; они, кстати, на то и рассчитаны. В «Воре» написанном «как из ведра», при гораздо большем богатстве больше и мусора. Известно было в годы появления «Вора», что Леонов еще очень молод. Поэтому бродить для него казалось естественно, – и больше было доверия к писателю, хотя бы и сорвавшемуся, но с большой высоты, нежели к тем, кто сравнительно удачно и благополучно разрешает сравнительно скромные задачи. Вопрос был только в том, оправдает ли Леонов доверие.
Определенного и решающего ответа на этот вопрос в «Соти» нет. Правильнее всего сказать, что роман этот дает Леонову право на отсрочку и что, нисколько не колебля в нас убеждения в исключительной одаренности автора, он ничего нового о нем не говорит. Леонов как бы отсутствует в «Соти». Роман написан если и не на заказ, то все же под давлением тех лиц и настроений, сил и веяний, которые ныне литературой в России управляют. Бесспорно, главнейшая причина разочарования в этом и лежит. Леонов спустился с тех «вершин», на которых — худо ли, хорошо ли — он держался в «Воре», на гладкие полянки «производственной беллетристики», где героем является не столько человеческая душа, сколько какой-нибудь турбогенератор. «Соть» повествует, подобно тысяче других советских романов, о строительном энтузиазме масс и борьбе их за социализм. Правда, Леонов то и дело рвется и вырывается на волю из поставленных им себе рамок. По природе это человек достоевско-дантовской складки, с «раем и адом» в душе, со страстным вниманием к теме греха и воздаяния, ко всякого рода «проклятым натурам» и судьбе их. О строительстве ему писать нелегко. Он-то уж, конечно, не верит советским мудрецам, будто интерес к человеку есть свойство и особенность мещан, что теперь та литература и права, которая помогает пролетариату в его классовой борьбе. Он по опыту знает, что это не так. Но он притворился убедившимся, поверившим, он надел общеобязательную маску благопристойности, и когда «Соть» читаешь, становится за автора обидно. Некоторые темы «Вора» Леонов продолжает и в «Соти». Но делает это он бегло, торопливо, тайком. Наоборот, о пролетарском энтузиазме повествует красноречиво и внятно, явно подчеркивая, что это в романе и есть самое существенное. Разочарование, которое приносит «Соть», есть прежде всего разочарование в характере Леонова: «не выдержал, сдался, пошел на компромисс…» Было бы с нашей стороны недомыслием и легкомыслием кого-нибудь за такой «компромисс» теперь в России упрекать. Тем более – осуждать. Но чувство горечи остается.
