Вильгельм Зоргенфрей - Милосердная дорога

«Извиняюсь, — сказал он, — что вас перебью,
Но надеюсь, что вы не в обиде,
Я свой взгляд откровенно сейчас разовью
В популярном, упрошенном виде.
Для меня, как для русского, в деле войны
Все причины понятны и цели ясны,
Пусть шипят государства другие, —
Цель главнейшая: слава России!

Как вторую причину, могу указать
На избыток отваги народной,
А как третью — возможность для нас отыскать
Выход в море, прямой и свободный!
За четвертую мы не признать не могли
Перспективу забрать клок соседней земли,
Но при этом, добавлю я в-пятых.
Просветить азиатов проклятых!

Дальше… слава России… ах, да! я забыл,
Что об этом уже мы сказали…
Сил народных избыток… и он у нас был…
Выход в море… его мы считали?..»
— «Погоди! — закричал, рассердившись, Поток. —
Ты, я вижу, учен, да в делах не знаток!
Слышишь, бают, на славу России
Поначалу надежды плохие.

А по части избытка отваги и сил
Ты соврал: больно всюду недужно!
Насчет выхода в море и пуще смудрил:
Никакого нам моря не нужно!
Нам не по морю плыть, кораблей не водить;
По земле бы сперва научиться ходить!
И земли-то, кажись, нам довольно…
Вот живется не слишком привольно».

«Агитатор! — вскричал, побледнев, публицист. —
Пропишу, затравлю, загоняю!»
Но Поток говорит: «Что ж, я совестью чист,
Говорю всё, что вижу и знаю».
Но к нему публицист: «Ты, брат, больно речист,
Посмотрите, ребята, прямой анархист!»
А Поток отвечает: «Не знаю,
Но, конечно, войны не желаю!»

Тут все подняли крик, угрожают, шумят,
Наступают густыми рядами;
Слышны крики: «Отечество», «Церковь», «Солдат»
И что кто-то «подкуплен жидами».
Полицейских зовут, намекают на суд,
Кулаками и палками в гневе трясут
И Потока с язвительным тоном
Называют «японским шпионом».

Стало тошно Потоку от этих речей,
В голове у него помутилось,
Засверкали огни молодецких очей,
И тревожное сердце забилось…
Мой читатель, я вижу, давно уже ждет,
Что Поток, словно сноп, упадет и заснет, —
Но Поток, рассердись, заявляет,
Что он более спать не желает.

Почему не желает он более спать
И каким таким делом займется,
Мы и сами того не сумеем сказать, —
Может быть, в другой раз доведется.
В этом месте, однако, точь-в-точь как Толстой,
Слышу также я оклик внушительный: «Стой!
Стой! он публику только морочит,
Отвертеться, наверное, хочет!

Почему он, во-первых, в стихах рассказал
О невеже таком, о Потоке?
И зачем вообще так игриво писал
О событьях на Дальнем Востоке?
Что хотел он сказать? Что он мог доказать?
Как идеи его меж собою связать?
И к чему он приплел публициста?
Повторяем: здесь дело не чисто!»

Разумеется, автор ответить бы мог,
Но молчать себя вправе считает:
Вольнодумное слово-де молвил Поток,
Так Поток за него отвечает!..
Впрочем, я пошутил: соглашаюсь вперед,
Что подобный ответ — не ответ, а обход,
И утешу: не так еще поздно, —
Будет время — отвечу серьезно!

Я люблю взглянуть на сцену,
Мне забавны лицедеи.
Уплатив за место цену,
Мирно сел я в галерее.
Созерцаю скромным взором
Театральную обитель,
И твердят лакеи хором:
«Вы здесь зритель, только зритель!»

Час проходит. Очевидно,
Что актеры учат роли,
Мне становится обидно,
Я кричу: «Играйте, что ли!»
Услыхав такое слово,
Благочиния блюститель
Наклоняется сурово,
Говоря: «Вы только зритель».

Дан сигнал. Два-три актера
Декламируют жестоко;
Слово каждое суфлера
Ясно слышно издалека.
Я кричу: «Суфлера к черту!»
Появляется служитель
И, приблизив палец ко рту,
Говорит мне: «Тсс… Вы зритель!»

Узнаю не без досады,
Что смотрел уж эту дрянь я:
Перекрашены наряды,
Переделаны названья…
«Стой! — кричу я. — Невозможно!
Стой! Я хлама не любитель!»
На меня глядят тревожно:
«Тише, зритель! Тише, зритель!»

Сыгран акт последний драмы,
Сняты шлемы, шпаги, ленты;
Подрумяненные дамы
Щедро шлют аплодисменты.
Я смотрю на них с укором…
Появляется служитель:
«Аплодируйте актерам!
Вы же — зритель! Вы же — зритель!»

Из театра выхожу я
И мечтаю громогласно,
Как друзьям своим скажу я,
Что спектакль прошел ужасно.
Но при выходе из зданья
Ждет меня распорядитель:
«Абсолютное молчанье!
Ради бога! Вы лишь зритель!»

Чем известна, чем гордится
Развеселая столица?
Как поддержит свой престиж
Русский Лондон и Париж?

Александровской колонной,
Кавалерией салонной,
Медной статуей Петра
И конюшнями двора;

Правоведами в корсетах,
Хулиганами в манжетах,
Петропавловским мешком
И Семеновским полком;

Всей полицией угрюмой,
Государственною думой,
Резиденцией царя
И Девятым января;

Нововременской крамолой,
Заколоченною школой,
Ожиданием «конца»
И решеткой вкруг дворца;

Униженьем человека,
Совещанием Кобека,
Храмом начатым Христа
И актрисой Балета.

За то, что на войне, играя в прятки,
Храня присягу, данную царю,
Врагу вы дерзко показали пятки,
Благодарю.

За то, что вы нагайкою и пикой
Встречали обновления зарю,
За ваше зверство, за разгул ваш дикий
Благодарю.

За то, что женщин храбро вы рубили,
Что старикам кричали: «Запорю»,
За то, что граждан мирных победили,
Благодарю.

Служите ж верой-правдою до гроба,
О вас молитву к небу я творю;
А за разбой, за наглость вас особо
Благодарю.

О, этот город на берегу реки
И его дома, трижды обысканные!
И эти городовые, стоящие на углах!
Их свирепые лица, непечатная ругань!
О, эти храмы! Они недостроены.
О, терема — без обитателей,
И эти офицеры, стреляющие в штатских,
В безоружных штатских (там, в ресторанах)!
И вы, закрытые двери университета!
И ты, стоящий возле них пристав!
И эти сыщики! Этот цвет гороховый.
И эти казаки! Ах, эти казаки,
Эти ужасно храбрые казаки!

О деревня, о ты, трижды тихая,
О ты, трижды тихая деревня!
Там пригорки, а здесь ручейки…
И этот толстый помещик! Эти худощавые крестьяне!
Их худощавые лошади и коровы,
И их вилы, их железные вилы,
Их остро наточенные топорики!
Эта школа! (Она не протоплена.)
Это поле! (Оно не засеяно.)
И там, вдалеке, волостное правление
(О, не ходите туда, не ходите!)
И этот старик, сидящий на завалинке…
(Он только что выпорот.)
И эти казаки! Ах, эти казаки,
Эти ужасно храбрые казаки!