Журнал «Если» - «Если», 2010 № 09
— Только эта… — виновато попросила тетушка, на Мякиша искоса взглянув, — пущай школу он не забрасывает. Не тонет в бескультурье-та.
— Госпожа Пакля! — оглушительно захохотал господин. — Я же его не в притон беру! А в такой оплот культуры, что ваша школа зачуханная по сравнению с ним — тьфу, плюнуть и растереть. Не он к ним, а они, учителя его, к нему бегать будут, просить, чтобы поспособствовал. Заискивать начнут, на «вы» называть, уж поверьте мне.
Мякишу не очень-то верилось, но, против воли, сказанное господином понравилось. Оплот культуры — круто. Это, и правда, не булочная.
Тетушка ему враз узелок с собой собрала, провела мокрой расческой по волосам — и за дверь выставила.
Там, на улице, господин дожидался. И посыльный.
Посыльный наглый оказался: ведра ему вручил и учесал, только и видели. А узелок Мякишу в зубах нести?! Пришлось пихать его в ведро поверх буквочек. Они запищали, заскреблись…
Ученое Слово на плече как приклеенное сидит. Только зашипело на тетушку, когда она с расческой сунулась. Тетушка Пакля тогда ему кулак под нос — плюй, мол, интеллигенция, Умное Слово ядом-то и поперхнулось.
Сейчас она, тетушка, на пороге лачужки встала, щеку рукой подперла и пригорюнилась. Мякиш только вздохнул глядя: пообещал на выходных беспременно навещать. Ведра с буквами подхватил и поволок за господином.
И страшно, и радостно.
Шли долго, через центр города, здесь Мякишу и бывать-то не доводилось. Может, и к лучшему: шибко чисто на улице. Никто не плюется, обидно даже. Мякиш шел, шел, не утерпел — и плюнул в клумбу. И сразу на душе легко.
Ученые Слова, правда, гуляют невозбранно. Прилизанные, холеные. А приблудное так и угнездилось на Мякише, нипочем слезать не хочет, к своим не идет. Вот же прилипчивое!
А господин все дальше и дальше ведет. По улицам, по площадям, по набережной.
Вдруг — бац! — и завел на окраину. На окраине — лес стеной. А перед лесом пустырь. Вроде старого заброшенного кладбища.
А посреди пустыря домина не домина, хоромина не хоромина. Внушительное здание, вот и весь сказ. Лишь одна дорожка к нему тянется, остальные тропинки огибают пустырь, будто боятся. Окошки узенькие, высокие, а само камня темного, почти черного.
И господин к нему — по-хозяйски так.
Ключ длинный выудил (и где прятал только?!), в скважину вставил, повернул.
Огромная дверь мягко, без скрипа, распахнулась.
— Заходи, Мякиш! — велел.
А Мякишу неохота в этот оплот культуры голову совать, боязно. И сил уже нет: ведра все руки оттянули, ноги от слабости дрожат.
— Ага! — заметил господин. — Коленки трясутся? Не бойся, скоро тебя отсюда за уши не оттащишь. Тут так интересно — нигде подобного не сыщешь. И что опасаешься — тоже правильно. Опаснее этого места в городе не сыскать.
Ну как после таких слов не войти?! Когда интересно, да опасно — это ж слаще вдвойне. Мякиш шаг, шажок — и в дверь.
А за дверью ничего. Прихожая огромная, навроде школьной, пустая совсем. И еще двери. И лестницы.
Господин за спиной объясняет:
— Здесь осмотреться — и месяца не хватит. Будешь понемногу осваиваться, а начнешь с кухни. Подле нее и каморка для тебя есть. Но для начала пошли с буквами разберемся.
Пересек прихожую, открыл одну из дверей — а там светло. Вышли во внутренний дворик, вот дела. Свой колодец тут, поленница, грядки с укропом и петрушкой, белье на веревке сохнет, бак для стирки валяется. А к стене вольеры приделаны, вроде как для цыплят. Одни побольше, другие поменьше. Сетка мелкая-мелкая, а за сеткой буковки копошатся.
Мякиш пригляделся — а они не вперемешку, разобраны.
Господин объясняет:
— Я сегодня редких букв прикупил оптом, ты их вон туда скидывай, в отстойник. Позже рассортируешь.
Мякиш послушно ведра поставил, крючок с проволочной дверцы скинул, распахнул вольер — и одно ведро туда ка-ак плеснет! Тетушка Пакля так воду грязную на улицу выплескивает после стирки.
Буквы — как брызги! — по вольеру скок-скок-скок. И давай беситься — насиделись в ведре, соскучились. А Мякиш по ним вторым ведром, следующую волну. И дверцу снова на крючок. Пусть обвыкаются!
Сам же узелок под мышку — и за господином на кухню.
Хорошая кухня, замку под стать. А повар всего лишь один, да еще и хромой, колдует над котлом, травки всякие в него сыпет. Пахнет — с ума сойти, до чего же вкусно! Или это на голодный живот так кажется: Мякиш и не понял.
Налили ему миску похлебки, густой, хорошей. Он ее съел в два счета и осоловел. От всего разом, что за день приключилось.
Повар его до каморки довел, на лежанку усадил. Мякиш покивал в знак благодарности, да и в подушку уткнулся, не раздеваясь. Ноги гудят во сне, спина гудит. Ухо греет мохнатое Умное Слово, сторожит его сон.
А под кроватью, где-то там, глубоко, не то стонет кто-то, не то рычит.
***
И потянулись трудовые дни Мякиша. Господин ему неделю отсыпаться дозволил, сколько душе угодно, так что вставал Мякиш к обеду.
И обычными делами занимался, как и у тетушки: дрова колол, воду из колодца на кухню таскал, грязное белье в чане, в мыльной воде топтал, чтобы отшоркалось. Пятки стали белые — страсть!
Потихоньку буковки из отстойника разобрал, по вольерам рассадил, как и велено.
Потом хромой повар его к лепке слов приставил, обыкновенных.
А Мякишу это только в радость: налепит их с десяток, они носятся вокруг колодца, играют. Умное Слово на солнышке греется, лапы раскинув — они его кусают, нарываются. Получат по спине мохнатым хвостом, отскочат — и опять резвиться. Придет повар, уведет их куда-то внутрь.
И это только показалось Мякишу сначала-то, что нет в здании никого, кроме господина и повара.
На самом деле народу тут прорва крутится. Просто комнат много и вообще. В обед разные люди в кухню спускаются. Унылые такие, узкогрудые. Шуточек не отпускают, громко не смеются. То есть смеются над чем-то, но тихо. А над чем — Мякишу непонятно. Какие-то они не такие — на дворе у вольеров лучше. Мякиш поэтому обедал позже всех: все равно посуду ему мыть. Это тоже обязанность мальчика на побегушках.
Повару Мякиш приглянулся: и буквы ладно лепит, и с Умным Словом не разлей вода. Обещал, мол, узнает как-нибудь, что за Умное Слово Мякишу досталось. Просто в нем буковки так слепились, шерстью покрылись — и не разобрать. Да еще оно по городу потаскалось, заляпалось с ног до головы.
Господин приходил на кухню — тоже Мякиша хвалил. Стал с собой в город брать, как за буквами в лавку отправлялся, чтоб без посыльного обходиться. По выходным к тетушке отпускал, как и обещал.
Умное Слово приловчилось на Мякише в город ездить: с плеча-то он его спихивал, уж больно туго хвостом шею давило, прямо как удавкой, так оно стало к спине цепляться всеми лапами, а голову Мякишу на плечо класть. Так и идут: Умное Слово по рубахе распластается, только хвост мохнатый позади Мякиша туда-сюда колышется.
Дальше прихожей и кухни Мякиш в здании пока не бывал. А там стены вибрировали: ладонь приложишь к колонне у входа, а она трясется мелкой дрожью: у-у-у-у-у…
Мякиш себе голову не забивал: может, это культура и есть, в чистом виде. Сила! Главное, чтоб не рванула — а так пусть гудит.
***
И вот настал день, когда пустили Мякиша за закрытые двери. И на лестницы тоже пустили, которые на верхние этажи вели.
Только он не понял ни шиша.
Сидят там люди — те самые, которые потом на кухню обедать спускаются — и выделывают чего-то. А чего, спрашивается, делают? В одной мастерской решетки какие-то, сбруи, сетки. Словно тут конюшня или псарня. А в другой — Умные Слова составляют, буква к букве, да быстро так! Тых-тых-тых-тых: вот тебе и слепили какую-нибудь «симуляцию». Или «генезис». Или еще чище.
Господин удивлением Мякиша насладился и говорит:
— Это, друг мой Мякиш, только маковка. Богатства-то у нас в подвале спрятаны.
— Это которые гудят? — сообразил Мякиш.
— Они самые. Туда-то мы и пойдем. Ничего не бойся, но и не высовывайся. Прячься за меня, ежели что.
От таких слов Мякишу сразу на двор захотелось, к поленнице и колодцу. За поленницей-то сортир спрятался, уютный такой — в дощатой двери сердечко вырезано.
Господин стек свой, палочку, под мышкой зажал, снял связку ключей с гвоздика, отпер замки на подвальной двери. И стали они спускаться.
А в подвале не то клетки, не то стойла. И копошатся в них твари всякие. Кто кричит, кто урчит, кто завывает, а кто тихо трясется в углу. Добро бы они просто страшные были: так ведь нет, не разобрать вообще какие. Меняются хуже облаков.
Господина заметили — заметались. Кто-то в стену вжался, подальше, кто-то, наоборот, к решетке прилип: рожи неописуемые!
В одном стойле чудо-юдо дыру в сетчатой загородке проковыряло. Господин подошел, а из прорехи когтистая лапа: цоп!
