Иоганн Гете - Винкельман и его время
И эту поначалу трагическую судьбу Элизиума искусств, а также его восстановление, из-за чудесного оборота событий, мог бы пережить Винкельман. Но благо ему, что он уже возвысился над земными горестями и счастьем, которое не всегда способно врачевать их.
УДАЧИ
Немало и внешних удач встретилось на его пути. Не только в Риме оживленно и успешно протекали раскопки древностей, многое было тогда новым из геркуланумских и помпейских находок, а многое благодаря зависти, укрывательству и медлительности еще оставалось неизвестным. Таким образом, Винкельман прибыл в Рим в пору жатвы, открывшей немало творческих возможностей его духу и деятельности.
Печально, когда приходится смотреть на существующее как на нечто завершенное и законченное. Оружейные палаты, музеи и галереи, куда ничто больше не добавляется, напоминают склеп, обиталище духов; мысль замыкается в ограниченном кругу искусства, мы привыкаем смотреть на такие собрания как на нечто целое, вместо того чтобы благодаря постоянному приросту вспоминать, что в искусстве, как и в жизни, имеешь дело не с чем-то замершим и завершенным, а с постоянным и бесконечным движением.
В таких счастливых условиях находился Винкельман. Земля выдала свои сокровища; беспрестанно оживленная антикварная торговля способствовала продвижению на свет некоторых старинных собраний, которые проходили перед его глазами, поощряли его склонности, давали повод к суждениям и умножали познания.
Немалым преимуществом явилось для него и знакомство с наследником огромного достояния Штоша. Лишь после смерти собирателя ознакомился он с этим маленьким миром искусства и стал властвовать в нем, сообразуясь с собственными взглядами и убеждениями. Разумеется, не со всеми частями этой в высшей степени ценной коллекции обошлись достаточно бережно, хотя она, бесспорно, заслуживала каталогизации, на радость и пользу любителей и коллекционеров; многое, было продано за бесценок; и вот для того, чтобы сделать превосходное собрание более известным и тем самым облегчить его продажу, Винкельман, совместно с наследником, взялся за изготовление каталога, о излишне поспешной и все же вдохновенной работе над которым говорят его сохранившиеся письма.
В распаде этого художественного тела наш друг принимает такое же участие, как и во все увеличивающемся и концентрирующемся собрании кардинала Альбани. А все, что проходило через его руки, будь то для собирания или распыления, равно увеличивало сокровища, которые он объял своим духом.
ПРЕДПРИНЯТЫЕ СОЧИНЕНИЯ
В ту пору, когда Винкельман в Дрездене впервые приблизился к искусству и его творцам, будучи еще новичком в этой области, он был как литератор вполне сложившимся мужем. Уже и тогда он охватил взором то время, которое ему предшествовало, и был основательно знаком с целым рядом наук.
Даже в своем тогдашнем глубоко подавленном состоянии он знал и чувствовал древний мир так же, как и все достойное в современности, в жизни и характерах. Он создал свой стиль. В новой школе, в которую он поступил, он прислушивался к словам мастеров не только как учащийся, но и как ученый. Он легко перенял их точные знания и немедленно начал пользоваться ими и растрачивать их.
И на более высоком поприще, чем Дрезден, с более высоким образом мыслей, который открылся ему, он оставался неизменным. То, что он перенял от Менгса, то, что внушало ему окружающее, он не долго хранил про себя, не давал молодому вину забродить и стать прозрачным; совершенно так же, как иные, согласно поговорке, учатся уча, он учился, набрасывая и сочиняя. Сколько названий он нам оставил, сколько перечислил объектов, которые должны были быть описаны в его работах; и по такому началу равнялась вся его дальнейшая деятельность исследователя древности. Мы видим его всегда за делом, всегда занятым настоящим моментом, который он схватывает и удерживает с таким рвением, будто в мгновенном может заключаться и завершенность, чтобы затем с таким же рвением извлечь поучение из следующей минуты. Все это сказано в похвалу его произведениям.
То, что его труды, которые нам теперь знакомы, сначала существовали в виде рукописей и лишь затем были напечатаны и тем самым зафиксированы для потомства, зависело от бесконечно разнообразных мелких обстоятельств. Одним месяцем позднее, и мы бы имели другое произведение — более правильное по содержанию, более определенное по форме, но, может быть, нечто совершенно иное. И именно потому мы так безмерно скорбим о его преждевременной смерти, что он, постоянно переписывая свои вещи, наполнил бы их своими дальнейшими новыми впечатлениями.
Все, что он оставил нам, — это живое для живущих, а не мертвые письмена.
Его произведения, сопоставленные с его перепиской, — жизнеописание, более того — сама жизнь. Как и жизнь большинства людей, они походят скорее на подготовку, чем на законченный труд. Они возбуждают надежды, чаяния и желания. Когда хочешь в них что-то исправлять, убеждаешься, что надо исправлять самого себя; когда хочешь их порицать, то видишь, что и сам подвергся бы тому же порицанию, разве что на более высокой ступени своего развития, ибо ограничение — известный наш удел.
ФИЛОСОФИЯ
Так как в становлении культуры не все области человеческой деятельности и поведения, в которых проявляется ее развитие, созревают равномерно, а, напротив, вследствие благоприятствующих свойств отдельных лиц и обстоятельств, одна область культуры обгоняет другую, привлекая к себе всеобщее внимание, то отсюда возникает известное ревнивое недовольство у отдельных членов этой столь широко разветвленной семьи, которые друг друга тем меньше терпят, чем ближе между ними родство.
Правда, обычно это — лишь пустая жалоба, когда представители то одной, то другой отрасли искусства и наук сетуют, что именно их предмет находится в пренебрежении у современников, — ведь стоит только появиться достойному мастеру, и он тотчас же привлечет к себе внимание. Возникни в наши дни новый Рафаэль, и мы уж сумели бы обеспечить ему и почести и богатство. Достойный мастер побуждает к творчеству лучших учеников, их деятельность дает, в свою очередь, новое разветвление — и так до бесконечности.
И все же философы спокон веков вызывают ненависть не только своих собратьев по науке, но также и светских людей и обывателей, и, пожалуй, не столько по своей вине, сколько по своему положению. Ибо раз философия по самой своей сути посягает на наиболее общее, наивысшее, она должна относиться ко всем явлениям мира как к чему-то в ней заключающемуся, ей подчиненному.
Эти посягательства, по сути, никем с должной решительностью не отрицаются; напротив, каждый мнит себя вправе участвовать в ее открытиях, пользоваться ее максимами и расточать то, что она может ему дать. Но так как она, чтобы стать всеобщей, должна прибегать к собственной терминологии, к своеобразным комбинациям мысли и необычным ее ходам, не отвечающим привычному поведению людей и их преходящим потребностям, то она и терпит надругательства от тех, кто не знает, как к ней подступиться.
Но когда хотят обвинить философов в другом, а именно, что они и сами не ведают, как найти переход к жизни, и что именно там, где убеждения надо превращать в дела и поступки, они совершают большинство ошибок, тем самым подрывая свой собственный кредит в глазах света, — то для этого поистине нетрудно подыскать примеры.
Винкельман горько сетует на философов своего времени и на их распространившееся влияние. Но мне кажется, что возможно избежать любого влияния, углубившись в собственные труды. Удивляешься также, что Винкельман не поступил в Лейпцигский университет, где он мог бы под руководством Криста заниматься своим основным предметом, не заботясь ни об одном философе в мире.
Но когда перед нашим внутренним взором проходят события новейшего времени, нам кажется уместным высказать одно наблюдение, которым мы всегда руководствовались на жизненном пути: ни один ученый, отвернувшийся от великого философского движения, начатого Кантом, ему воспротивившийся или его презревший, не остался безнаказанным, за исключением призванных исследователей древнего мира, которые, благодаря самой природе своих изысканий, поставлены в особо благоприятные условия — по сравнению со всеми остальными людьми.
Ибо, занимаясь только наилучшим из того, что было создано человечеством, и расценивая посредственное или хотя бы менее достойное только в сопоставлениях с превосходнейшим, они достигли такой полноты знаний, такого совершенства вкуса, такой уверенности в суждениях, что кажутся, в своей ограниченной области, вполне сложившимися мужами и невольно вызывают в нас изумление и даже восторг.
Винкельману было дано это счастье, ибо на помощь ему с могучим своим воздействием пришли искусство и сама жизнь.
