Анатолий Бритиков - Русский советский научно-фантастический роман
О будущем братстве миров мечтали многие, начиная с Фламмариона и Брюсова. Циолковский полагал, что оно начнется с объединения своей планеты. Ефремов внес в эти мечты и гипотезы научное коммунистическое содержание. Автор «Туманности Андромеды» и «Сердца Змеи» далек от того, чтобы наделять жителей других планет моралью своего общества, как делают англо-американские фантасты. Для него мораль Великого Кольца — целесообразность, к которой неизбежно приходит любая разумная жизнь.
Ефремов выступает не как доктринер-моралист, а как ученый. С одной стороны, он обосновывает межпланетное взаимопонимание и сотрудничество Одомашним" опытом человечеств, с другой — подкрепляет этот домысел аналогией с закономерностями естествознания, а они — всеобщи для Вселенной. Богданов в «Красной звезде». Толстой в «Аэлите» и многие современные советские фантасты решают проблему жизни — разума — общества, опираясь на отдельные элементы диалектического и исторического материализма. Ефремов впервые в мировой фантастике попытался объединить социальный подход с естественнонаучным, впервые обосновывает коммунистический дух будущего межпланетного братства миров на стыке законов социальной жизни с законами природы. Великое Кольцо является дальнейшим развитием идей Циолковского прежде всего в этом, гносеологическом смысле. В нем нет разрыва между «низом» и «верхом», диалектикой биологической жизни и общественной моралью.
Ефремов вовсе не пытается, как это нередко бывает, свести многосложные социальные явления к элементарным законам природы. Но он нащупывает аналогии и диалектический переход между наиболее общими законами социальной жизни и наиболее общими законами жизни биологической. Сила ефремовской фантастики в том, что эта интеграция вносит в его концепцию определенность как «вверху», так и «внизу». Не может быть никаких «иных» мышлений, абсолютно недоступных нашей логике, потому что любое сознание везде отражает законы природы. Но если так, то на высшей ступени любой отличающийся от нас разум не может не быть гуманным, иначе он уничтожит себя.
Эта определенность очень важна. В наше время релятивистские принципы естествознания случайно или умышленно, стихийно или сознательно распространяют порой на историю, на моральные и этические критерии, расшатывая тем самым идеал гуманизма и оптимизма.
У Ч. Оливера, солидарного с Ефремовым «внизу», в целесообразности человекоподобия разумных существ, тем не менее отсутствует какое бы то ни было взаимопритяжение инопланетных цивилизаций. В его романе «Ветер времени», опубликованном в один год с «Туманностью Андромеды», инопланетяне при всей их гуманности остаются социально чужими человеку — равнодушными к судьбе человечества. Они не находят ничего лучше, как вновь заснуть в своем тайном убежище, чтобы дождаться, когда земная техника сможет им дать звездолет (их собственный разрушен), и они вернутся домой. Каждый за себя, один бог за всех…
8
Повесть «Сердце Змеи» была перепечатана в американском сборнике советской фантастики с предисловием А. Азимова. Известный американский ученый и писатель останавливается на полемике советского автора с рассказом американца М. Лейнстера «Первый контакт»: "Ефремов повторяет содержание в некоторых деталях. Основная часть рассказа — встреча человеческих существ на космическом корабле с инопланетными существами. У американцев (в рассказе Лейнстера, — А. Б.) из взаимного недоверия (с чужими, — А. Б.) получается пат", [303] т. е. безвыходное положение. Решение находят «в психологии хитрой бизнесменской практики»: чтобы не уничтожить друг друга, американцы обменялись с чужими кораблями и оружием.
Это — типично. В своем обзоре англо-американской фантастики английский писатель К. Эмис отмечает, что считается само собой разумеющимся право космических «исследователей» устраивать фактории везде, где бы они ни пожелали [304].
Азимов сомневается, чтобы рассказы сборника были типичны: их могли специально подобрать, чтобы «смутить нас и ослабить нашу волю». Тем не менее произведение Ефремова заставило его усомниться в создаваемом реакцией мифе, что советские люди «питаются идеями всеобщей ненависти». Азимов так излагает идею «Сердца Змеи»: «Если коммунистическое общество будет продолжаться, то все хорошее и благородное в человеке будет развиваться и люди будут жить в любви и согласии. А, с другой стороны, Ефремов подчеркивает, что такое счастье невозможно при капитализме».
Азимов прав, отмечая действенность контраста этих. как он их называет, гамбитов: «если коммунизм будет продолжаться» и «если капитализм будет продолжаться» В фантастических решениях обнажается весьма реальная сущность противоположных доктрин. Этически Азимов сочувствует Ефремову, но вместе с тем ставит оба «если» на одну доску — на уровень умозрительной игры. Шахматная терминология как бы уравнивает оба гамбита. Мол, и благородный ефремовский, и низменный лейнстеровский — одинаково игра ума. Между тем бизнесменский пат у Лейнстера не только аморален, но и прагматичен, т. е. в конечном счете научно необоснован. Может ли существовать в далеком будущем строй, который уже сегодня обречен?
С другой стороны, в основе обратного ефремовского решения коллизии «Первого контакта» не только иной этический идеал, но и противоположная гносеологическая позиция. Герои «Сердца Змеи» надеются, что встреча в космосе будет дружественной, не по безотчетной доверчивости, но потому, что убеждены — на высшей ступени разум гуманен, и эта убежденность тщательно обоснована. Буржуазные фантасты переносят в космос техасские нравы не только в силу реакционной установки, но и потому, что мыслят капитализм и все связанное с ним вечным, и напрасно было бы искать здесь научных аргументов.
Даже когда буржуазные литераторы пытаются смотреть в будущее оптимистически, они не предлагают ничего, кроме субъективной веры. Заканчивая цитированное выше предисловие, Азимов выражает надежду: «Я хочу верить, что советские граждане в самом деле желали бы видеть пришествие царства любви… Если бы только мы могли верить в то, что они хотят этого, и сами бы они поверили в то, что и мы хотим того же самого…». Чарльз Чаплин, касаясь альтернативы, которая сложилась для человека, расщепившего атом: либо самоуничтожение, либо самообуздание, писал в автобиографии: «… я верю, что альтруизм в конце концов возобладает и добрая воля человечества восторжествует». [305] Эти слова могут быть девизом движения за мир. Но что значит верить — в наше время? Для интеллигентного человека? Ученого?
Люди остро нуждаются в оптимизме. Но человечество сегодня слишком много знает, чтобы его устроил прекраснодушный, волюнтаристский оптимизм, ему надо утвердить свой оптимизм убежденностью, объективным знанием противоречивых тенденций нашей эпохи. Это единственно приемлемая точка зрения.
Американскому писателю П. Андерсону, специализирующемуся на исторической фантастике, принадлежит рассказ «Прогресс». В нем изображена примитивная жизнь остатков человечества несколько столетий спустя после сокрушительной атомной войны. В статье «Будущее, его провозвестники и лжепророки» («Коммунист», 1964, № 2) Е. Брандис и В. Дмитревский отметили, что мрачная концепция рассказа перекликается с пессимизмом буржуазных философов, проповедующих бессилие человека перед якобы неопределенным (и неопределимым!) ходом истории. В журнале «Fantasy and Science Fiction», напечатавшем подборку откликов американских фантастов на эту статью, Андерсон возразил: «Прогресс» — рассказ оптимистический, ибо «внушает ту мысль, что человек может пережить почти все, даже атомную войну, и вновь построить свое счастье». [306]
Показателен этот «оптимизм» посредством пессимизма, перекликающийся, кстати сказать, с псевдореволюционной оценкой оружия массового уничтожения как бумажного тигра. Для Андерсона, как и для Мао Цзе-дуна (которого писатель ставит на одну доску с К. Марксом и В. И. Лениным), не существует вопроса, во имя чего человеку надо пережить всеобщее уничтожение. Для него фатально равнозначны оба гамбита: «если атомная война будет» и «если атомной войны не будет». Подобно тому, как для Азимова тезис: «если коммунизм будет продолжаться» равноправен (с точки зрения игры ума) антитезису: «если капитализм будет продолжаться».
Разумеется, Андерсон приводит другое объяснение: «Наша научная фантастика, не ограниченная никакой догмой, говорит о многих мыслимых ситуациях, иные из которых приятны, иные нет. Какого-либо другого идеологического смысла наша фантастика не имеет».
Но этот— то смысл и существен: здесь и появляется «научный» релятивизм в оценке исторических тенденций.
