Петер Надаш - Тренинги свободы
27
Ханс Херманн фон Катте (1704–1730) — прусский офицер, друг юности будущего прусского короля, ставшего известным как Фридрих Великий. Не только участвовал в подготовке авантюрного побега принца, но и сопровождал его в пути. Когда их схватили, отец наследника трона, ненавистный король Фридрих Вильгельм, с пренебрежением отмахнувшись от ходатайства своего военного советника, приказал казнить молодого офицера во дворе Кюстринского замка, на глазах его друга. Романтическую историю самоотверженной дружбы и бунта против деспотической отцовской власти, историю, которая во многом предопределила влечение, которое Фридрих Великий питал к идеям французского Просвещения, многократно использовали в своих произведениях авторы той эпохи, да и нынешней тоже; их примеру последовал и я: такой эпизод присутствует в моем романе «Книга воспоминаний» (Budapest: Szépirodalmi, 1986, p. 317–321).
28
Курт Герштейн (1905–1945) — инженер-химик, оберштурмфюрер СС. В юности — видный деятель того крыла немецкого протестантского молодежного движения, в котором весьма сильным было влияние националистической идеологии; харизматический оратор. Биографы находят довольно ясную связь между его эротическими комплексами, страданиями, которые порождены были этими комплексами, с одной стороны, и его тягой к национальному коллективизму — с другой. Его благородная самоотверженность призвана была смягчить его благородные муки, поэтому жизнь он воспринимал как некое служение. Спустя три месяца после прихода Гитлера к власти, в мае 1933 года, он вступает в нацистскую партию; когда до него дошла весть о том, что одну из его теток, находившуюся в психиатрической клинике, вместе со всеми больными убили — в соответствии с гитлеровской программой эвтаназии, — Герштейн обращается против нацизма. Инкриминировав ему участие в нелегальной церковной деятельности, гитлеровцы исключают его из нацистской партии, устраивают обыски у него на квартире, дважды подвергают аресту. После второго ареста, в 1938 году, он попадает в Вельцхаймский концлагерь; ему, правда, удается вырваться оттуда, но он принимает решение, что будет бороться, в качестве «божьего агента», против нацистов, чтобы в последующем «дать свидетельские показания» о тех злодействах, которые он видел собственными глазами и испытал на собственной шкуре. Ценой серьезных усилий он сумел опять вступить в нацистскую партию и даже — благодаря своим профессиональным знаниям — выбился в руководство СС, хотя и не поднялся выше среднего уровня. Будучи химиком, он ведает применением газа «циклон-Б» в газовых камерах — и в то же время, через дипломатов иностранных держав, стремится информировать мир о масштабах и методах массового истребления людей. Чтобы как-то утихомирить свою возмущенную совесть, он пытается заняться саботажем в той сфере деятельности, которой сам же и руководит. Попав в плен в последние дни войны, он дает показания офицерам французской контрразведки; его помещают в парижскую тюрьму Шерш-Миди, где он пишет, на французском языке, все, что знает и помнит о своей деятельности, и, завершив работу над этим документом, при не выясненных до сих пор обстоятельствах кончает жизнь самоубийством. См.: Saul Triedländer. Kurt Gerstein oder die Zwiespältigkeit des Guten (Gütersloh, Bertelsmann, 1968), a также: Pierre Joffroy. L'espion du Dieu — la passion de Kurt Gerstein (Paris, Seghers, 1992).
29
Хелен Хессель, урожденная Хелен Грунд (1886–1982), родилась в богатой и образованной буржуазной семье. В юности она училась живописи в Мюнхене и Париже, познакомилась там с немецким писателем Францем Хесселем и, когда они вернулись в Берлин, стала его женой. У них родились два ребенка. Франц Хессель солдатом участвовал в Первой мировой войне, и то, что он там испытал, подорвало его душевное здоровье. После заключения мира Хелен Хессель написала письмо другу мужа, французу Анри-Пьеру Роше, который известен был как коллекционер и искусствовед и с которым она была бегло знакома еще по Парижу; в надежде, что это благоприятно скажется на здоровье мужа, она пригласила Роше в их дом под Мюнхеном. Роше откликнулся и приехал, они с Хелен полюбили друг друга, но обстоятельство это скорее укрепило дружбу двух мужчин. Хелен Хессель и Анри-Пьер Роше параллельно вели дневник, в котором запечатлели перипетии их любви, а несколько десятилетий спустя Роше написал роман под названием «Жюль и Джим» (1958), в основу которого легли дневники, отразившие энигматический союз этой троицы; по этой книге Франсуа Трюффо снял одноименный фильм (1961). После смерти Роше дневники, до первой их публикации, хранились в Центре изучения человека при Техасском университете в Остине; очевидно, это — самое достойное для них место. Henri-Pierre Roche. Carnets, première partie 1920–1921 (Marseille: André Dimanche Editeur, 1990), и Helen Hessel. Journal d'Helen 1920–1921 (Marseille: André Dimanche Editeur, 1991). См. также: Franz Hessel Pariser Romanze (Berlin: Rowolt, 1920).
30
С Куртом Герштейном, собственно говоря, лично знакомы все те, кто большую часть своей жизни прожил в такой или этакой диктатуре. Он жаждет быть как все, а потому единственная возможность самореализации для него — тотальная лояльность; если ему удастся добиться этого, тогда он сумеет избавиться от отличительных особенностей своей личности. Почти закономерный путь для него — крайности своего характера прятать в идеологическую крайность; тогда, наблюдая экзальтацию других, он ощутит свою экзальтацию как правомочную, не увидит в ней ничего из ряда вон выходящего. В одном письме своем он пишет, что попросил принять его в СС — и теперь говорит иногда на их языке. Язык своей личности он обретает в некоем коллективном начале даже тогда, когда пытается противостоять той разрушительной деятельности, которой этот коллектив занимается. Так что тут действительно функционирует логика самообмана. Религиозную экзальтацию сменяет нацистская экзальтация, а нацистскую экзальтацию — экзальтация сопротивления, что, впрочем, вовсе не означает, что он обрел наконец свой язык: это лишь означает, что он наконец-то нашел цель и смысл для той несуразицы, что его личностный язык — экзальтация. «Я хочу бросить взгляд внутрь всего этого механизма, чтобы затем закричать, завопить, обращаясь к народам!» Служением общему делу он объясняет такое служение, которое не в силах примирить с собственной совестью, хотя считает его, это служение, делом, угодным Богу. В то же время народу, которому он хотел бы служить, Курт Герштейн не способен выкрикнуть ничего, — ведь из-за своей просветительской службы он вынужден оставаться немым, а просветить может разве что нескольких иностранцев; но тайную свою службу, вопреки собственной совести, он все же выполняет добросовестно.
31
Содержится во введении (р. 15) и в заключительной главе (р. 240–250) цитированной выше книги Луи Дюмона. Ссылаясь на известное высказывание Монтескье («je suis nécessairement homme, et je ne suis français que par hasard»), Дюмон следующим образом противопоставляет друг другу французскую и немецкую точки зрения: «Я по необходимости человек, а француз я лишь случайно» и «Я — немец по своей сути, я — человек благодаря качеству своей немецкости». А это не что иное как контраст между универсальным и холистическим пониманием индивидуализма. По его мнению, первым проявлением, первой полной индивидуализма в Европе была возглавляемая Лютером Реформация; поэтому сама реформация привила немцам иммунитет против Просвещения — «вторичной индивидуализации». Когда до немцев доходит система взглядов французского Просвещения, у них к тому времени уже разработана индивидуализационная методика — это и есть Bildung (= самовоспитание), которое, в соответствии с идеологией Реформации, каждый должен совершить для себя и в себе. «Вторичная индивидуализация» в глазах у немцев появилась так, словно она означала опасность утраты лично добытой ими культурной идентичности.
Предотвращению этой опасности служила теория Гердера. По мнению Дюрмона, «этническая теория» нации, опирающаяся на культурную общность одинакового происхождения, именно в этот момент приходит в противоречие с «теорией выбора», которая выводит понятие нации из намерений тех индивидов, которые эту нацию создают. В различением Bildung и Lumière возникает — в любом случае характерная — дуалистичность: во французском варианте гражданское общество составляют такие индивиды, которые заключают социальные соглашения друг с другом, опираясь на свою совесть и свои представления; в то время как в немецком варианте индивиды укрепляют общую связь между собой тем, что в меру своих способностей стараются, уйдя во внутреннюю жизнь, развивать свою личность. Так что самообразование, самовоспитание («éducation de soi»), осуществляемое на основе лютеровой индивидуализации, создает коллективную идентичность не на политическом, а на культурном и этническом уровне, и хрупкость этой идентичности выявилась лишь во время наполеоновских войн. Именно в этот период стало очевидным, что люди эти, глубоко индивидуализированные в своем образе мысли, живут в таких государствах, которые не только не обеспечивают политической суверенности личности — ибо организованы по иерархическому принципу, — но и не обеспечивают и суверенности немецкости — ибо то, что мы называем немецкостью, существует лишь на культурном уровне. Национальное не могло объединиться с демократическим, а последнее проявилось таким образом, что оно как бы содержит опасность для культуры, а значит, для нации. В то же время отсутствие государственной суверенности более нельзя было компенсировать внутренней суверенностью личности, равно как внутреннюю потребность в личностной суверенности нельзя было дальше сочетать с иерархическими отношениями, господствующими внутри государственных структур (княжеств) и между ними. Содержание коллективной идентичности не было более тождественно содержанию личностной идентичности. В культурной суверенности немцев сомневаться было нельзя, но нельзя было сомневаться и в том, что они не располагают никакой политической суверенностью. Об этом же говорит Бибо: «…тот немец, который на словах и по отношению к миру был представителем могущественной европейской нации, у себя дома влачил самое жалкое существование, находясь в полной зависимости от произвола, самомнения и высокомерия мелких князьков и их слуг» (op. cit., р. 426).
