Сергей Беляков - Сборник критических статей Сергея Белякова
Романтически настроенный молодой человек может “любить” войну, писать о “ветре, обутом в солдатские гетры, / О гетрах, идущих дорогой войны”. Столкновение с реальностью войны чаще всего оканчивается печально: романтик может остаться в живых, но психологическая травма окажется непоправима. Взгляд на мир, на человека, на войну, эстетические принципы его творчества будут разрушены.
Но Лимонова война не разочаровала. Напротив, обогатила его творчество: “Мои унылые коллеги по литературному цеху, даже лучшие из них, туповато не поняли и не понимают, насколько мое вторжение в войну, а затем в политику расширило мои возможности”. Лимонов не сочинитель. Он сам главный герой своих книг. И описывает он себя — свои эмоциональные состояния, вкусы, интересы, привычки, свою политическую, духовную и сексуальную жизнь. Все его книги — это бесконечная “Моя борьба”. Особенности дарования диктуют и специфическую модель поведения. Уже многими отмечено, что Лимонов живет так, чтобы было о чем писать.
Впервые он оказался на войне в 1992 году, в Книнской Краине. Затем последовали Приднестровье, возвращение в Краину, снова Босния, потом Абхазия. Побывал он и в Таджикистане, правда уже не как воин, а как наблюдатель.
Если не считать конфликта в Приднестровье, все это были страшные, кровавые межэтнические войны. Любой нормальный человек бежал бы куда глаза глядят из горящего Вуковара, из разгромленного Борова Села, из сожженной Гагры, из опустошенного войной Таджикистана. Но Лимонов смотрит на жизнь иначе: “Страна, по которой, как вена рабочего, толчками струит свои воды Пяндж, — горячая и богатая страна. Воинственная и экзотическая сверх всякой меры. <…> Кровав и героичен ее народ. <…> Воинственные дети и взрослые кидают камни в проходящие поезда, потому окна их затянуты решетками. <…> Шоссейные дороги перекрывают бандиты с живописными именами вроде Рахмон Гитлер и взимают дань. О, мой Таджикистан! По ночам пулеметные и автоматные очереди никого не срывают с кровати, лишь самые нервные переворачиваются с боку на бок”. Точно так ему нравилась разоренная войной Абхазия — разрушенные города, сгоревшие дома, опустевшие пляжи, сожженные санатории, шоссе, по которому уже давно передвигались, очевидно, только танки и бэтээры: “По правде говоря, такой страна мне лично казалась более интересной, как иллюстрация к учебнику истории, скажем, к Второй мировой войне или к Войне Алой и Белой розы”.
Если Проханов экспрессионист, то Лимонов — романтик. Лимонову нравится почти то же, что и Проханову, — война, разрушение, гибель, но его взгляд совсем другой. Он не утруждает себя детальными, художественными до вычурности описаниями развалин, трупов, сожженной техники — все то, что так любит Проханов, Лимонова оставляет равнодушным. Он воспевает разрушение, но не описывает его детально. Нельзя сказать, что Лимонов повидал меньше автора “Чеченского блюза”. Войны в Боснии, в Абхазии и Таджикистане были не менее жестоки, чем две чеченские войны, описанные Прохановым. Просто Лимонов “выносит за скобки” все, что не вмещается в романтическую картину войны. Натурализма он не боится, но как мальчишка, пересказывая военный фильм, непременно пропускает пока неинтересную для него любовную историю, так Лимонов пропускает “неинтересное” и “несущественное”.
Года полтора назад чеченский писатель Герман Садулаев признался мне, что не любит современную военную прозу, очевидно имея в виду творчество Карасева или Бабченко (Проханова, Шурыгина, Николая Иванова он не читал, по крайней мере тогда не читал). “Вот, долго-долго пишут, как пошли покупать тушенку, как возвращались с базара, что это за война? Что это за вояки?” За дословность реплики не ручаюсь, но смысл был именно такой. У человека романтического склада новая “окопная правда” вызывает раздражение. Он не этого ждет от войны. Интересно, что другой романтик, Аркадий Гайдар, поступал точно так же, понимая, что честное описание военных будней дегероизирует войну, он прибегал к ним лишь в особых случаях. В “Школе” таким образом дегероизируется “империалистическая” война:
“— Ну, как у вас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск? — спросил я спокойно и солидно. <…>
— Ишь ты! <…> Какой дух! Известное дело, милый, какой дух в окопе может быть… Тяжелый дух. Хуже, чем в нужнике”.
Но в романтический образ идеального мира с “дальними странами”, “синими горами”, “городом под красными звездами” окопная правда не встраивалась, и Гайдар обычно также выносил ее “за скобки”.
Эдуард Лимонов действует сходным образом.
Даже короткое пребывание на войне дает писателю страшный материал, который может шокировать самого толстокожего читателя. Но романтической эстетике Эдуарда Лимонова “окопная правда” чужда, она неуместна на страницах “Моей политической биографии” или “Книги воды”.
Он старается ее не замечать. А может быть, и в самом деле не замечает, опьяненный: “Вы когда-нибудь ездили на бэтээре через города, с молодыми зверюгами? Железо оружия пылает на теле. Не ездили? Тогда вы жалкий тип, и только. Когда ты так едешь, то чувствуешь себя воином Александра, покоряющим Индию. <…> Новый эстетизм заключался в том, чтобы мчаться на броне бэтээра через сожженный город в окружении молодых зверюг с автоматами”.
Читаешь такое после Астафьева, после Ремарка, Бёлля и даже после Селина, и кажется, что автор все-таки мистифицирует, что в Абхазии и Боснии воевал кто-то другой, что настоящий Лимонов сидел в это время где-нибудь в Париже или Москве и читал Редьярда Киплинга или раннего Эрнста Юнгера. Но это не так. Случай Лимонова — редкий, но не уникальный. Романтические “Записки кавалериста” также принадлежат перу человека воевавшего, но восприятие войны Николаем Гумилевым бесконечно далеко от “окопной правды”.
И воистину светло и свято
Дело величавое войны…
Нормальному человеку, если он не подпал под психологическое влияние человека войны, как кролик под мифический гипноз удава, такой восторженный вояка может показаться смешным: “…рассказывали, что до войны капитан Бекасс не очень-то выпендривался. Зато теперь, на войне, он наверстывал упущенное. Он просто устали не знал. <…> Спрыгнет с седла, качнется разок и пошел носиться взад и вперед по полю — всё выискивает, где бы отвагу свою показать. Понадобись ему прикурить, он послал бы нас к дулам орудий, что напротив. Он работал на пару со смертью”.
Лимонов как-то заметил, что любит военных и что, если б не плохое зрение, он мог бы сделать военную карьеру. С карьерой военного не получилось, но любовь к милитаристской эстетике и военной форме он сохранил, парадоксально сочетая ее со стихийным анархизмом. Двубортный пиджак хоть и заменяет Лимонову мундир, но и этот мирный наряд напоминает ему китель военного, бойню Вердена и “мужественную эпоху” мировых войн. Конечно же, он любит оружие. “„Тише, ораторы, Ваше слово — товарищ Маузер!” — хотел бы написать я”. Эти слова не любимого им поэта представляются Лимонову “безусловно гениальными”. Впрочем, в любви к оружию он не оригинален. Общеизвестна мужская страсть к оружейным магазинам, к хорошо начищенным стволам, к остро сверкающим лезвиям. Магия оружия имеет власть даже над людьми сугубо штатскими. В фильме “Макаров” — наверное, лучшей, непревзойденной работе Владимира Хотиненко — приобретенный по случаю пистолет “перепрограммирует” сознание героя, заставляет его изменить образ жизни и в конце концов убивает. Оружие преображает и/или искажает внутренний мир человека, меняет его социальный статус. Эдуард Лимонов в 1992-м или 1993-м с восхищением осматривал бойцов абхазского ополчения. Кем они были прежде, рассуждал он: “Наверняка находились сзади, — на задней части сцены, — безымянные шоферы-таксисты, или владельцы комнат для туристов, или продавцы вина на базаре. Его Величество Автомат Калашникова выдвинул их в первый ряд”.
Проханов наблюдает войну, Лимонов — сам воин, ему необходимо не только видеть “красоту разрушения”, но самому творить ее. Риск — как способ жизни. Это вам не идиотская “русская рулетка”, занятие позеров и вооруженных алкоголиков. Лимонов находит возможность бесконечно разнообразить наслаждение жизнью. “А я до головокружения был счастлив лежать под обстрелом на горе Верещагина и чувствовать вкус дольки мандарина во рту, только что сорванного мандарина, который может оказаться последним в жизни”.
За что же воевал Эдуард Лимонов? Абхазов и сербов он вряд ли сколько-нибудь знал до войны. За Россию? Но Россию и русских Лимонов презирает. “Русским националистом” он считается по недоразумению. Ему отвратительны “толстожопая Русь”, “неисправимая Русь”, “гнусная российская действительность”. Лимонов повторяет почти все европейские стереотипы о русских, добавляя и свои “наблюдения”. Русские в большинстве своем — “деревенские ребята”, “недоразвитые по фазе”, “нация пошляков”. Страна “с посредственным багажом культуры”, с “третьеразрядной” живописью и “бедненькой” литературой. Любимые литературные и киношные герои русских — “пошляки, доминошники, управдомы”.
