Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981
— Теперь же и я работаю.
— На тебя надейся… Сегодня ты дома, а завтра — порх! — полетела в другое гнездо… А мать опять одна. Все вы такие помощницы! Хоть бы сама себя приодела и то хорошо.
— У меня все есть: одета, обута…
— Это ты сейчас говоришь, а как на гулянье или в кино собираться, так и начинаешь: у Веры платье новое, у Тамары туфли лаковые…
— Ничего мне не надо!
Мать посмотрела пристально:
— Что ты, бог с тобой. На тебя уже хлопцы поглядывают.
— А ну вас! — отмахнулась Маринка. — Вот переедем в Грабовку…
— Переедем, переедем… Не будет этого!
— Почему, мама?
— Не будет и все. Пока жива — никуда не поеду!
Маринка не проронила больше ни слова. Шла молча, сшибая босыми ногами одуванчики, о чем-то думала. Молчала и мать. Разговор возобновился только дома, за ужином. Его снова начала Маринка. Начала осторожно, издалека… Но мать, почуяв, куда она клонит, грубо оборвала:
— Глупство! Хочешь переселяться — скатертью дорожка… А мне и здесь хорошо.
Маринка хотела ответить. Но Софья не дала ей и рта открыть — сыпанула злыми словами. Тогда Маринка бросила ложку, встала из-за стола и направилась к выходу. Мать выскочила вслед за нею на крыльцо:
— Что ж я тебе сказала? Из-за одного слова и вечеру бросать?..
— Лучше бы подумали, как скорее переселиться. А то заладили: «Глупство, глупство»…
— Ив кого такая уродилась? — вздохнула мать. — Слова не скажи. Ну и дети пошли!.. Да я тебе мать или тетка чужая? Кто тебя учить, наставлять должен? — и так разошлась, что не остановишь.
У плетня послышался кашель, и Софья притихла. Заскрипела ветхая калитка, во двор вошел Лука Лукич.
Маринка юркнула в свою комнату. Она слышала, как тяжело ступая, сосед вошел в горницу, уселся на табурет. Затем, откашлявшись, заговорил вполголоса:
— Только уступи — так и пойдет: сегодня тебя, завтра меня… Держаться надо!
«Нашелся мудрец», — с отвращением подумала Маринка. Вместе с ним, старым Адамчиком, почему-то противным показался и Василек, хотя он ничего плохого ей не сделал. «Может, это потому, что Василек похож на отца? — подумала Маринка. — Нос с горбинкой и такой же упрямый…» Но все это ничего не значило по сравнению с тем, что произошло дальше. Поговорив о том о сем, Адамчик вдруг завел речь о самой Маринке. Пыхтя и покашливая, он советовал матери держать дочку в руках, не давать ей воли, ясно намекая на то, что недалеко то время, когда можно будет и породниться.
Маринка кусала губы, ей хотелось открыть дверь и громко крикнуть, что этого никогда не будет. Но она, сама не зная почему, не могла так поступить. И лишь ткнулась лицом в подушку, закрыв уши, не желая ничего слышать.
Утром она ушла в Грабовку и к вечеру не вернулась. Не вернулась и на второй, и на третий день. Мать забеспокоилась. Она, конечно, догадывалась, где Маринка. Где ж ей быть, как не у подруги! Однако в голову лезли всякие мысли, от которых становилось не по себе. И Софья решила идти в Грабовку. Кстати, Ферапонт Кузьмич вызывал.
Ни Маринки, ни ее подруги Веры дома не оказалось. Древняя бабка — соседка — сказала, что видела Маринку дня три тому назад, а где она теперь — не знает.
Постояв с минуту, Софья пошла в правление колхоза: может, председатель куда послал?.. Ферапонта Кузьмича в правлении не было, кто-то сказал, что он обедает. Сидеть и ждать стало невмоготу, вышла на улицу, не спеша побрела к площади. И сама не заметила, как остановилась у репродуктора, заслушавшись. То была старая, ее любимая песня:
Ой, реченька, реченька,
Что же ты не полная?
Что же ты не полная,
С бережков не ровная?..
Плавно и задумчиво выводил мелодию женский голос. И от этих слов хотелось думать о Зое, о Григории, о том, что прошло… Думать о своей судьбе, которая так же, как поется в песне, «не полная и не ровная…»
В эту минуту появился Ферапонт Кузьмич. Он круто развернул машину, что называется под самым носом и, открыв дверцу, пригласил в кабину.
— Что у вас там случилось? — спросил сразу.
Слово «случилось» кольнуло Софью в сердце. Подумалось, что с дочерью действительно что-то случилось и он уже осведомлен об этом. Побледнела. «Ну, конечно, случилось!» — и вдруг заплакала.
Ферапонт Кузьмич остановил машину:
— Тьфу тебе в потылицу! Ничего не знает, а уже в слезы. Жива она, твоя дочка. В телятницы пошла. Сама просила. А гурты на отгоне — там и живет. Да не хнычь ты. Не люблю этой влаги!..
Проехав одну, вторую улицу, председатель завернул в переулок и остановил машину против строящегося дома.
— Эй, Петрович! — громко окликнул плотника, сидевшего на срубе. Тот воткнул топор в бревно, легко соскочил на землю. — Принимай хозяйку!
— Ну что ж, дом, как говорится, без хозяйки — не дом, — заулыбался плотник. — Милости просим, — и подал Софье широкую твердую ладонь.
Софья не сразу поняла, почему ее назвали хозяйкой. Обернулась к Ферапонту Кузьмичу, но машина уже тронулась с места.
— Не знали? И Кузьмич не сказал? — удивился плотник. — Уже с неделю работаем. А Кузьмич, он такой… Захочет кому добра, так обязательно сюрпризом. Это у него вроде как болезнь. Да дело, я вам скажу, не только в Кузьмиче. Правление решило. Сам Туркевич ходатайствовал. Женщине, говорит, у которой муж за родину погиб, обязательно помочь надо. Все его поддержали. Еще, помню, интересовались, почему ее, то есть, значит, вас на правлении не было.
Софья вспомнила, как месяц тому назад ее вызывали в правление, но она не могла прийти. Не могла, потому что приболела. А когда выздоровела, опять с утра до вечера в поле. Да что греха таить, и в мыслях не могла держать, чтобы все так обернулось.
— Что ж мы стоим? — вдруг сказал плотник, беря ее за рукав. — Пойдемте внутрь, планировку посмотрите. Не дом — дворец будет!
Она стояла в будущей горнице и радовалась, и что-то молодое, неизъяснимое светилось на ее лице. Оно, это что-то, всколыхнуло душу Петровича, Софья уловила его пристальный взгляд и смущенно отвернулась.
Домой она возвратилась поздно и сразу улеглась в постель. Но сон не приходил. Лежала с открытыми глазами и думала о дочери, о том, что Маринка оказалась права. Придется переселяться. Перед глазами почему-то снова вставал Петрович. Смуглый, широкоплечий, с копной чуть поседевших волос на голове. А зубы у него белые, как у ребенка, — это потому, наверное, что он никогда не курил. И вдруг слышались слова Адамчика: «Сегодня тебя, завтра — меня… Держаться надо». Но теперь эти слова казались пустыми, потерявшими смысл. Волновала судьба дочери. Молода, ничего не смыслит в жизни. Подвернется какой-нибудь прохвост… Всякое бывает. И стала упрекать себя за легкомыслие: как это она отпустила дочь из дому. В такие годы за девушкой глаз да глаз нужен. А тут — на тебе!.. Потом, успокоившись, опять видела новый дом. Петровича…
В субботу вечером на хутор приехал Петрович. Он поставил велосипед у крыльца, поздоровался с хозяйкой за руку, заговорил тихим, душевным голосом:
— За советом к тебе, Ивановна… Дом почти закончили. Дело за печкой. Печь для хозяйки — самое главное. Может, и лежанку пожелаешь?.. Лежанка — это хорошо. Придешь с работы, сядешь, пригреешься, а за окном метель, стужа…
Все чаще приезжал на хутор Петрович, все советовался с Софьей, где какой забор поставить, под какими окнами цветник разбить и даже какие цветы высаживать.
— Что вы, Петрович…
— Нет, нет, ты скажи. Твое слово — золото, — улыбался он, показывая свои белые зубы.
В такие минуты Софья зачем-то снимала косынку, обнажая белесые, почти девичьи косы, уложенные на затылке, и, повременив немного, опять повязывала ее. Петрович затихал, следил за ее руками, наконец, вставал, прощался и уезжал. Но спустя день появлялся снова. Усаживался на том же месте в углу и, помолчав, начинал:
— Без твоего совета нельзя, Софья. Как думаешь, ставни поголубить аль — белилами? Тут дело хозяйское, как захочешь, так и сделаем… Но голубой цвет, скажу тебе, куда лучше. Глянешь на такой дом, сама жизнь голубой кажется…
Всякий раз находил он причину, чтобы поехать на хутор. А приехав, подолгу толковал с хозяйкой, что и как сделать в новом доме. Софья слушала и догадывалась, что дело тут не только в ставнях и заборах. Однажды — это было в воскресенье — она долго ждала Петровича, но он так и не приехал. «Что-то случилось?» — подумала она и стало грустно. Софья уже хорошо знала Петра Петровича, его жизнь. Два года назад заболела жена и, пролежав почти всю зиму, умерла. Петр чуть было не сошел с ума. Сперва хотел уехать куда-нибудь подальше, потом передумал, поселился в Грабовке, где ему предложили возглавить строительную бригаду.
Достав из сундука лучшее платье, новые туфли, Софья не пошла, а полетела в Грабовку. Еще издали увидела голубые ставни и выкрашенный в такой же цвет палисадник. А услышав стук внутри дома, решила, что Петрович опять заработался. Открыла дверь и вздрогнула: перед нею стояла Марина. Выронив тряпку и чуть было не опрокинув ведро с водой, дочка бросилась к матери:
