Сэмюэль Дилэни - Фауст и Архимед
Пока я не могу сказать, что состояние модели Диша всецело отвечает решению задачи. Джудит Меррил в своей рецензии употребила оборот «отчаяние эрудита»; но, когда Диш демонстрирует решение, оно всегда ура-оптимистическое, даже если не особенно внятное. Возможно, дело именно в контрасте между ясностью постановки задачи и расплывчатостью финального оптимизма. Тем не менее, модель Диша позволяет сделать следующий вывод: искать спасение должно там, где обретаешь максимальное знание.
Сколько бы его ни клеймили шарлатаном, но за мудрость, заключенную в его книгах, ответственность должна лежать на Фаусте.
V
Так как у Фауста был быстрый ум, склонный и приверженный к наукам, то вскоре достиг он того, что ректоры стали его испытывать и экзаменовать на степень магистра... Таким образом, изучив достаточно свой предмет, стал он доктором богословия. При этом была у него дурная, вздорная и высокомерная голова, за что звали его всегда «мудрствующим».
История о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике. Напечатано во Франкфурте-на-Майне Иоганном Шписом, 1587. Пер. Р. В. Френкель.Согласно легенде, под конец жизни Фауст служил придворным магом у одного из немецких баронов. Однажды на вечерней трапезе, выглядя крайне озабоченным, Фауст объявил своему покровителю, что занят сложнейшей алхимико-магической работой, и не исключено, что не доживет до утра. Ночью замок «испытал превеликое сотрясение»; прибежав на шум, слуги барона обнаружили, что лаборатория Фауста разнесена в пух и прах, а сам доктор лежал мертвый со свернутой головой. В этом увидели руку дьявола. Считалось, что ночью истек срок договора Фауста с князем тьмы, и дьявол явился забрать причитающуюся ему душу доктора. Нетрудно понять, что, скорее всего, произошло на самом деле. Фауст экспериментировал со взрывчатыми веществами и перед опасным опытом предупредил своего, как сказали бы сегодня, спонсора. (Примерно в то же время в Италии Леонардо конструировал боевые машины по заказу Борджиа.) Эксперимент окончился катастрофой; взрыв разнес лабораторию Фауста вдребезги и свернул доктору шею.
Апокрифическая история о смерти Архимеда совершенно иная. Архимед чертил круги на сиракузском песке, когда город штурмовала римская армия. Хотя войскам было приказано захватить Архимеда живым (спроектированные им катапульты и параболические зеркала, будто бы способные поджечь корабль при входе в гавань, стоили римлянам двух недель осады), римский пехотинец не узнал Архимеда в скромно одетом старике, водившем по песку прутиком, и убил мудреца, когда тот приказным тоном сказал ему отойти и не застилать солнце.
Фауст пал жертвой собственного знания, вырвавшегося из-под контроля.
Архимед погиб, не прерывая поиск знания до последнего; причина смерти — в недостаточном понимании мира за пределами круга своих интересов.
По мере расширения круга наших интересов трагическая судьба Фауста представляется более значительной; к ней обращаются авторы столь разные, как австралиец Патрик Уайт и американец Уильям Гэддис. Даже если Фауст на самом деле был шарлатаном — то есть, если дар Мефистофеля оказался не таким действенным, как сулилось, и доктор не был «всецело счастлив», — все равно история его шарлатанства, изложенная на различных языках, в течение пяти веков находила отклик у европейской интеллигенции.
Диш и Желязны глубоко впитали эту традицию. Непосредственно посвященный данной теме рассказ Желязны «Спасение Фауста» я перечитывал несколько раз — и вынужден признать, что это единственная его вещь, концовку которой я нахожу не вполне ясной.
Диша и Желязны волнуют, по сути, те же вопросы, что и современную интеллигенцию. Наибольшее число приверженцев фантастика имеет в старшей школе, колледжах и университетах, и популярностью своей оба наши автора обязаны той легкости, с какой интеллектуально озабоченная — назовем это так — аудитория идентифицирует себя с их персонажами.
Впрочем, для адекватной реализации потенциала, явленного первыми их произведениями, к популярности необходимо добавить полную самоотдачу. Любой метящий в Архимеды рискует угодить в Фаусты. Полная самоотдача благотворна как для автора и его произведений, так и для читателя.
Если мы хотим решить задачу, что делать с нашим самосознанием, то по мере эволюции последнего необходимо все более хитроумное умозрительное моделирование. Модели наши должны быть гибкими, отвечать быстро меняющимся требованиям и выполнены достаточно качественно, чтобы не устареть в одночасье.
Фауст славился зрелищными эффектами.
Архимед строил модели. Открытие удельного веса, отношения между объемами цилиндра и вписанной в него сферы, даже архимедов винт — при решении этих задач главным было правильно подобрать частный пример, на котором основывать рассмотрение.
Желязны и Диш изменили американскую фантастику.
Дидактичность Хайнлайна ни в коей мере не убеждала меня, что фантастика в состоянии выработать подобную корректную модель. Скрупулезный анализ любви, исполненный Старджоном, дал понять, что это возможно — вероятно, создал предпосылки для самой возможности. (Одно это обеспечило бы ему особое положение в анналах жанра, а им сделано гораздо больше.) Тем не менее, при нынешнем изобилии новых авторов — а «застрельщиками» перемен выступили Желязны и Диш, — подобная модель, как я считаю, способна родиться.
Нью-Йорк, март 1968
Примечания
1
«F&SF» — Magazine of Fantasy and Science Fiction («Журнал фэнтези и научной фантастики»). В 1965 году, о котором речь, редактором «F&SF» являлся его издатель Джозеф Ферман. (Здесь и далее прим. переводчика.)
2
«Двери лица его, пламенники пасти» — название «The Doors of His Face, the Lamps of His Mouth» следует переводить именно так, и никак иначе, поскольку речь о Левиафане. Сравн. с книгой Иова: «Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его?» (40:20); «Кто может отворить двери лица его? круг зубов его — ужас» (41:6); «Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры» (41:11). Уместно отметить, что выражение «the lamps of his mouth», которому в русском синодальном переводе Библии соответствуют «пламенники», взято из т. н. «Библии короля Якова», выпущенной в 1611 году; а, например, в «Новой международной версии» («The Thompson Chain-Reference Bible»), вышедшей в 1978 году, вместо «lamps» указаны «firebrands».
3
«Уорлдкон» — Worldcon (World Science Fiction Convention — Всемирный фантастический съезд). Вопреки названию, является не всемирным, а, главным образом, американским (хотя несколько раз устраивался в Европе и даже в Австралии). Первый «Уорлдкон», проведенный в 1939 году в Нью-Йорке, был приурочен ко Всемирной торгово-промышленной ярмарке — отсюда и название. На «Уорлдконе» происходит присуждение премии «Хьюго» — голосованием официально аккредитованных участников. Собирает до 8000 человек (писателей, критиков, издателей, фэнов).
4
«Прошла жатва, кончилось лето» — ср.: «Прошла жатва, кончилось лето, а мы не спасены» (Иеремии 8:20).
5
Мэйнстрим — не следует путать понятия мэйнстрима в литературе и музыке. В музыке (скажем, в джазе) это нечто традиционное, едва ли не закоснелое. В литературе ж это все, что не жанр — то есть не фантастика, не детектив, не хоррор, не дамский роман и т. п.; а уже в рамках мэйнстрима наблюдается полный стилевой спектр, от кондового реализма до безудержного авангарда. В отечественном литературоведении принято говорить не «мэйнстрим», а «большая литература»; как видно, термины не совсем тождественны.
6
«Уловка-22» — роман Джозефа Хеллера (1961), «V.» — роман Томаса Пинчона (1963); это первые произведения американского постмодернизма, получившие сравнительно широкое признание (хеллеровский роман даже стал бестселлером). Под занавес того же абзаца упоминаются Джон Барт и Дональд Бартельм — также видные авторы-постмодернисты.
7
Эдмунд Уилсон (08.05.1895—12.06.1972) — американский писатель, поэт и влиятельный критик; близкий друг многих литературных знаменитостей, в т. ч. Джона Дос Пассоса и Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда.
8
Критики в лучшем случае фиксируют этот процесс. В худшем — они фиксируют его неточно — небесполезно будет вкратце рассмотреть взаимодействие фантастики и литературы мэйнстрима в более поздней перспективе. С легкой руки Лесли Фидлера (статья 1975 года «Пересекайте границу — смыкайте разрыв»), а затем Фредрика Джеймсона (работа 1984 года «Постмодернизм, или культурная логика позднего капитализма») едва ли не общим местом стало суждение о том, что в шестидесятых годах и позже происходил размыв границы между творчеством «высоким» и «низким» и что именно в этом заключается коренное отличие постмодернизма от модернизма, ставившего себе цель возвести между «большой» литературой и популярным чтивом неприступную преграду. Как отмечал Брайан Макхейл в эссе «ПОСТкиберМОДЕРНпанкИЗМ» (1991) — на которое переводчик опирался при составлении данного комментария, — сама распространенность, подкупающая простота этого суждения должны заставить насторожиться; на деле и автор-модернист, и автор-постмодернист активно эксплуатируют приемы, свойственные «низким» жанрам, разве что последний не тщится искусно закамуфлировать свою от них зависимость, а, напротив, акцентирует. Собственно, как использование мэйнстримом жанровых элементов, так и обратное заимствование являют в совокупности одну из основных движущих сил развития литературы да и культуры вообще. Что отличает постмодернистскую эпоху и литературу, так это многократно возросшая скорость подобного взаимообмена. Прежде чем вводить в этот контекст фантастику, следует разделить «эстетически консервативный мэйнстрим» (ориентированный на производство бестселлеров) и мэйнстрим эстетически прогрессивный («продвинутый»). Итак, в двадцатые-сороковые годы фантастика и мэйнстрим существовали едва ли не в абсолютной изоляции друг от друга. Первый, с позволения сказать, межвидовой контакт произошел в пятидесятые, когда стилистические нормы фантастики более или менее приблизились к образцу, являемому бестселлерами мэйнстрима, — а последние, в свою очередь, стали иногда заимствовать у фантастики темы и сюжеты. В аналогичное взаимодействие, но уже с «продвинутым» мэйнстримом, фантастика вступила в шестидесятые — начале семидесятых; речь, соответственно, о «новой волне» НФ и ранних постмодернистских произведениях. Любопытно, что на данном этапе взаимодествие это носило своего рода регрессивный характер, причем обоюдно: авторы «новой волны» ориентировались на высоты эпохи модерна, а Томас Пинчон, Уильям С. Берроуз, Курт Воннегут прибегали к средствами арсенала не современной фантастики, но «золотого века» и ранее. Современниками не только хронологически, но и, так сказать, функционально фантастика и постмодернизм сделались только в семидесятые; достаточно сказать, что такой автор, как Джозеф Макэлрой, отвечая на вопрос о своих литературных влияниях (1975), назвал Дж. Г. Балларда в одном ряду с Пинчоном, Аленом Роб-Грийе и Мишелем Бютором. Резкое возрастание скорости «межвидовой» обратной связи произошло в восьмидесятые, с появлением киберпанка. Гибсон признавал влияние — видное невооруженным глазом — Пинчона и У. Берроуза («Я — из первого поколения американских фантастов, имевших возможность прочесть Берроуза, когда нам было четырнадцать — пятнадцать»); а, к примеру, уже в романе Кати Экер «Империя бесчувственного» (1988) встречаются ссылки на гибсоновского «Нейроманта» (1984). В дальнейшем это переплетение мотивов, тем, интонаций, стилей может только уплотниться.
