Станислав Лем - Эротика и секс в фантастике и футурологии
Любопытный вопрос: а что могло бы дальше произойти с сексом, освобожденным от всех культурных ценностей, абсолютно облегченным? На этот счет можно встретить интереснейшие гипотезы — правда, уже не в «сайнс фикшн». Например, о «благотворительной проституции». Проституция всегда жестоко клеймилась моралистами. Бесплатных ее форм не существует (вознаграждение отнюдь не следует сводить к денежной оплате). И если бы экономический фактор проституции исчез, она лишилась бы по меньшей мере значительной части своей «кадровой базы». Но по крайней мере одна положительная сторона у проституции все же есть: она позволяет удовлетворить сексуальный голод и тем, кто не имеет для этого никаких других возможностей, в частности, из-за разного рода физических и психических изъянов. И тогда (в «постиндустриальном обществе») «половая милостыня» увечным могла бы представляться для идейных добровольцев обоего пола делом высокой нравственности.
Я эту концепцию не пропагандирую и не критикую — я лишь указываю, что она существует. В том-то и дело, что, когда культурная аксиоматика в какой-то сфере рушится — становится «все возможно». А когда действие естественных стимулов ослабеет, — естественной реакцией технологической цивилизации будет обращение к искусственным усилителям. Понимаемый таким образом секс может когда-нибудь потребовать «эскалации». И вот на свет явятся самые разные соревнования, конкурсы, ревю, демонстрации, изобретения, аппараты — в области соитий. В самом конце этого пути высится роскошный стоэтажный фантоматический храм. Стены его шатаются, а стекла звенят от криков оргазма, испускаемых публикой — ее наконец-то достали как следует.
Все дело в том, что, раз ступив на этот путь, нельзя уже поставить под вопрос никакой следующий шаг. В свете тех программ и идей, которые толкнули на этот путь, любые сомнения и вопросы окажутся абсурдом, нелепыми, иррациональными предрассудками.
Эмпирики обычно успокаивают нас аргументами вроде того, что семья — это атом общества, и разбивать ее признанием промискуитета нельзя, поскольку так мы разрушим всю общественную структуру, подорвем собственный социостаз. Это — аргумент того же типа, что и известное рассуждение: не следует опасаться конкуренции компьютеров с человеком, поскольку возможности компьютера ограничены и он, например, никогда не сможет заменить человека в творчестве. Все подобные аргументы молчаливо предполагают, что в наш мир встроена какая-то специальная система безопасности, не позволяющая нам набить шишки об его острые края. Мы всегда будем иметь какое-то занятие, поскольку сама материальная структура мира никогда не позволит автоматизировать все виды труда и творчества, раз промискуитет может разрушить семью, а семья есть ячейка общества, — мы будем вынуждены отказаться от промискуитета, как бы нас не тянуло к нему по другим причинам, и т. п.
Очевидно, что такого рода «эмпиризм» представляет собой чистой воды магическое мышление. Никто этот мир для наших нужд не приспосабливал, и параметры материальных явлений вовсе не подбирались с таким расчетом, чтобы помешать нам совершить самоубийство или поставить под угрозу собственный гомеостаз. Мы не можем переложить ответственность за судьбу человечества ни на Господа Бога и Провидение, ни на «объективные законы Природы». Пусть мы не знаем, что теперь делать с этой свободой, но уже коль скоро мы в поте лица и в трудах разума завоевали ее, больше от нее не убежать. Приходится нести этот крест — решать.
Но «решать» в данном случае означает лишь одно: выбрать ту или иную форму управления культурными процессами.
Увы, единственные формы, которые нам сегодня известны, — пропаганда и принуждение. А осознанный запрет всегда ощущается как запертая дверь, и высадить ее, сорвать с петель может оказаться высшей ценностью. Это — далеко не лучший способ канализировать энергию людей. Пропагандистские формы — например, криптократические, использующие суггестию на подпороговом уровне (через телевизионные сети и т. п.) или иные формы манипулирования психикой, с моральной точки зрения тоже выглядят весьма подозрительно. Очевидно, при определенных исторических условиях оказалась бы крайне желательна сакрализация всего относящегося к полу или какая-то иная форма реставрации его культурной ценности.
Но как идти «против течения» и пытаться вновь затруднить то, что уже до крайности упростилось? С помощью юридических санкций?
Дело представляется, может, и не абсолютно безнадежным, но чрезвычайно сложным и трудным. Во всяком случае, ясно одно: смотреть на культуру со всеми ее нормами и нормативами как на какую-то систему запруд, барьеров, оград, стен, на которые лучше всего пустить технологический танк, — это уже не просто вести хищническое хозяйство в саду аксиологии: это — рубить сук, на котором сидят и наша сущность, и наше существование. Ни панмашинизм, ни панурбанизм, ни панкопуляционизм не могут красоваться как девизы над вратами «постиндустриального» рая. Нет ничего легче, чем таранить ценности техническими достижениями. Но когда ценности повержены, их восстановление из руин может оказаться абсолютно невыполнимой задачей на сколь угодно долгий срок.
Разве не интересно было бы написать роман, предостерегающий мир от скрытых опасностей сексуальной вседозволенности? Но таких предостережений в «сайнс фикшн» не встретишь. Просто диву даешься, как легко писатели отбрасывают моральные обязательства литературы ради чистой развлекательности. Особенно ярко это проявляется, когда речь заходит о половых извращениях.
Антропологические теории, выступающие против психоанализа, утверждают, что сексуальные извращения проявляются лишь как интенциональный акт, направленный на деформацию устойчивых ценностей. Oтсюда, между прочим, вытекает и то, что ребенок не является всесторонне извращенным существом, как то утверждают фрейдисты. Например, если он ломает игрушки вместо того, чтобы играть как-нибудь созидательно, — это еще не значит, что он садист. Просто организм «самореализуется» в доступных ему формах деятельности, и на определенной стадии развития ребенок уже способен что-нибудь сломать но ничего исправить или построить еще не может. Однако в этих его актах нет никакой интенции на уничтожение Нет потому, что интенция предполагает выбор. Если у меня разорвались туфли, в которых я долго ходил, то не из-за моего садизма и разрушительной интенции, направленной на обувь, а просто потому, что я не умею их чинить. Там, где к цели ведет один единственный путь, нельзя говорить об интенции, понимаемой как избирательность.
Точно так же неуклюжесть, неловкость, беспомощность говорят просто об отсутствии психических установок высшего порядка, которые появляются на более высоких фазах развития.
Как показывают наблюдения, у лиц с сексуальными отклонениями отмечается:
1) все меньшая удовлетворенность контактами при постоянной активности неутоляемого воображения что побуждает к
2) умножению числа таких контактов, сопровождаемому постоянным снижением удовлетворения
3) различные формы фрустрации.
Ведь неверно полагать, что единственным источником фрустрации при половых отклонениях являются социальные запреты, а вот если бы не они, — извращенец жил бы прекрасной и счастливой жизнью. Синдром извращений в основе своей аналогичен синдрому любой наркомании с присущими ей стадиями беспрерывного увеличения дозы, уменьшения удовлетворенности, сокращения амплитуды ощущений, а все это — комплекс распада основных структур личности. Иными словами, человек, одержимый сексом, не может быть полностью счастлив, если он целиком отдался этой мании. Никто же не объясняет трагедию морфинистов тем, что общество мешает им приобретать все большие дозы наркотика.
В сфере сексуальных отклонений дело обстоит сложнее: здесь нужно проводить различие между отклонениями влечения и культурными отклонениями. В одном случае человек видит в существующих нормах препятствие к удовлетворению своих влечений, но не может желать изменения этих норм в соответствии с его влечениями. В другом, напротив, наиболее желательными представляются именно такие перемены, при которых его поведение из извращения превратилось бы в норму.
Правда, на практике такое разграничение провести нелегко: установки сами могут быть внутренне противоречивыми. Классический пример здесь — де Сад. Ему культура необходима, ну как подстилка, которую можно пачкать. Противоречие состоит в том, что, если бы его «осквернительная» программа осуществилась, т. е. если бы ценности девичества и девичьей чистоты, опекунства и опекунской заботы и т. п. рухнули, сам де Сад превратился бы в пловца, вытащенного из воды. Он ведь одновременно и противник культуры, и ее приверженец, ибо хоть и сокрушает ее ценности, но сокрушить их до конца не смеет (даже если бы это было ему по силам): в этом случае он уподобился бы паразиту, который поедает хозяина слишком эффективно и в конце концов гибнет вместе с ним.
