Анатолий Баландин - Каменный пояс, 1983

За шеломянем, то есть там,
где край небесного шелома,
где счет теряется верстам, —
мне слышен зов родного дома.

Лишь только зов — еще ни крыш,
ни ржи, с околицы разлитой.
И лик позвавшего сокрыт.
Ты ль, сорок лет тому убитый?
Мне слышен голос кузнеца,
за годы, реки и долины
позвавший моего отца.
Я отзовусь, мы триедины.

Не вечные на вечном древе —
единой ветви мы листва.
Уйдем, навек закроем двери,
но дверь не обсечет родства.

За шеломянь, за горизонт
позвав, дороги не укажет.
И рыщет памяти дозор
меж всех могил, скорбя у каждой.

У каждой голову склонить
мы вправе. Есть родство меж нами.
Чужие матери сынами
зовут нас, чтобы охранить
от безысходного безродства.

Когда в небесные поля
уходят милые,
сиротства
не ведай, русская земля!

На Новгородщине я в гостях,
на день проездом.
Некому встретить гостя,
только шумят о родных костях
ели погоста.

Несколько бабок свой доживают век.
Помнят они, знаю и я с пеленок,
что на войну провожали
девяносто трех человек,
что получили одну за одной
восемьдесят шесть похоронок.

Что пацаны, повзрослевшие в десять лет,
разлетелись в свой срок
по большой России.

Их никто не винил, и вины их нет
в том, что прежний уклад,
как гнездо с перепелкой, скосили.

Там, где дед мой ковал
довоенные плуги, да шкворни,
да недолгого счастья подковы,
мой отец тосковал
у родного подворья,
словно спрошен был: кто вы?

— Я княжовский, — он скажет, —
налимов шарил в кати.
Я двенадцатилетним
лес сплавлял по Мологе.
И служил. И работать
не в тепленький край укатил…
Он не скажет, смолчит…
И деревня молчит при дороге.

И снова «Слово о полку…»
читаю. Свет звезды, в те лета
сверкнувший, высветит строку
устава русского поэта.

И первой заповедью в том
в веках составленном уставе —
слова не о судьбе и славе,
а о служении простом.

К журавлю шла поклоняться
За рассветные сады.
Дай глубинной, обжигающей,
Первой свежести воды.
Тот пропел мне песню старую,
Незабытую свою,
Да откликнулся устало он
В синем небе журавлю,
Да крылами деревянными
Размахнулся, что есть сил,
Словно жизнь такую странную
Изменить меня просил.

Не солгу тебе, отчий дом,
Не посетую на усталость,
Как с негаснущим маяком,
Я с тобой поутру расстанусь.
Пропоют мне вослед «при-ди»
С хрипотцою опять ворота,
С пугачевских лихих годин
Век зовущие так кого-то.
Я волненье сдержу с трудом.
Скажет мать: «Непоседа в деда».
В восемь выцветших окон дом,
Словно память, пойдет по следу.
Эта вечная связь родства
Начиналась с Руси Великой,
Словно сад на ветру, росла.
Выживала в предсмертном крике.
И ее продолженье век
Было, есть и, я верю, будет…
Ручейками огромных рек
Отчий дом навещают люди.

Повторяется вечности миг,
И простуженный крик петухов,
И художника яростный штрих,
И эпоха последних звонков,
Гул мотора и стук топора,
День за днем, за рассветом рассвет
Мы с тобой повторились вчера
Через тысячи, тысячи лет.
Повторяются дети в отцах.
В матерях повторится любовь.
И в твоих повторится глазах
Отраженье несбывшихся снов.

Слева — море,
Справа — море,
За спиною — океан.
«Шхуна тонет,
Людям горе…» —
На басах рычит баян.
Ватник толстый,
Как кольчуга,
В мелких дырках от костра.
Слева — вьюга,
Справа — вьюга.
Мы сидим к спине спина.
В бороде опилок ворох.
Без воды прилип кадык.
В ружьях порох,
Шиш в моторах —
Далеко ли до беды!
Слева падает жердина,
Справа валится сосна,
За спиной гудит машина,
А над головой — весна.

Молчите, минуты!
Я вам расскажу,
Как снежное утро
Встречать выхожу.
Мне песнею кажется
Скрип сапогов.
Здесь снега плюмажи
Средь белых стволов,
Здесь черные избы,
Здесь сосны да ель,
И белые искры
Разносят метель.
Окошко горит,
Друг живет за горою:
— Входи же, старик,
Я ворота открою.
И он, бородатый,
Пропахший бензином,
В ушанке кудлатой
Шофер с Украины,
Расскажет,
              расспросит
Про жизнь без обмана,
Окурок подбросит
Буржуйке румяной.
Негромки и нежны
Хорошие люди…
Сибирская снежность.
Сибирские будни.