Андрей Рудалёв - Письмена нового времени
Пустыня — растрачивание себя по мелочам, размена на сор, гадание на кофейной гуще. Возможно, это особое свойство исключительного женского мировосприятия: пристальное внимание к мельчайшим деталям, нюансам. Мир воспринимается через его части, вторичные, незначительные черты. Но в любой самой малой песчинке предполагается отыскать образ всего целокупного бытия: «Коллекционирую пустоты, каверны, провалы, и скоро накоплю на истинную пустыню. Кто бы знал, как она густо заселена, моя пустыня, место отшельничества, молитв и религиозных песнопений в виде рекламных слоганов, попсовых хитов и разговоров о тряпках и ювелирных украшениях с сотрудницами». И в этом нет ничего удивительного, ведь и сам человек — песчинка, отражающая в себе величие целого. Этот тезис не всегда очевиден, скрепы нужно еще отыскать, отделить от мертвенного мусора.
Пустыня — это не просто пустота, но еще и отсутствие какой бы то ни было осмысленности, бессмысленное нагромождение чего-либо, отсутствие порядка. Этот мир дробный, предельно дифференцированный, но тем не менее в нем сокрыта определенная логика, которую и пытается нащупать автор. Орлова в подробностях представляет читателю географию, архитектонику пустынного пространства, ставшего практически лабиринтом Минотавра. Пустыня и есть лабиринт, в ней ты блуждаешь, ежечасно подбрасываешь монетку, гранями которой являются жизнь и смерть.
Автор во всевозможных песчинках, в гуле окружающего мира, его отзвуках силится отыскать смысл, дешифровать его. В уже упоминавшейся рецензии на книгу Роман Сенчин говорит об этих зыбучих песках: «она взяла жизнь (свою ли, вымышленную) и, не прибегая к помощи фильтра (отсев лишнего, загромождающего повествование, засоряющего сюжетную канву), выложила эту жизнь на бумагу. И книга получилась, героиня есть, иссушающая ее пустыня среди сотен людей — тоже. Правда, у меня лично возникает опасение, что Орлова увязнет в этом песке мелочей и деталей, окончательно откажется «фильтровать» материал для прозы».
Вещный, предметный ряд часто становится чуть ли не единственной доказуемой константой мира: школа, университет, замужество, развод, «а стул стоит, как стоял. Неприглядный, страхолюдный — он есть единственная незыблемая деталь быстротекущего мира. Впрочем, нет, не единственная. Есть несколько и других вокруг». Связка ключей, полка с книгами и всевозможными безделками — будто особые видеокамеры, фиксирующие окружающую жизнь, губки, впитывающие ее в себя.
Жизнь — смена различные состояний, декораций, «нор», предметов. Человек создает их для себя, они отражают его всецело. В этом отражении важно подметить любой нюанс, здесь «поражает каждая подробная деталь, мы видим, что у нас есть былое и что былое можно пощупать руками, у него есть запахи и формы, оно неабстрактно. И мы также предчувствуем, что придут времена, когда былого не станет, потому что не станет нас».
Круги лабиринта-пустыни во многом создает память, накапливающая бесконечный и часто несистематизированный поток информации. Память человека эфемерна, зачастую обманчива, поэтому она должна быть запечатлена в каких-то материальных образах, и пока они остаются, пока живы мы — воспоминания сохранены. Отсюда и проза лирической героине романа «нравится бессюжетная», потому как в вихревом хаосе мусора воспоминаний нет порядка, нет осмысленного сюжета. Поэтому и темпоральные координаты здесь приобретают совершенно иные, чем в эмпирическом мире, характеристики.
Прошлое — «виселица памяти», будто черная дыра всасывает в себя настоящее. Перспективы рисует не будущее, а прошлое, которое предстает самодостаточным и самоценным «золотым веком». Героиня «Пустыни» восклицает: «Зачем я помню все детали, мелочи разной степени гадкости? К чему они мне тут, в новой жизни?» Воспоминания лишь бередят ноющую рану, усиливают тот провал, который возник между положением до и после близости с любимым человеком. В какой-то момент память перестает обладать какой-либо ценностью, становится пустынным песком, поднятым ветром. Так во сне прошлое представилось героине заброшенным на помойку: на пустыре за домом у мусорных баков выброшены два «заветных чемодана с дневниками и рисунками» — «придуманное богатство, величайший груз моей памяти».
Прошлое — это и акцентация своей непохожести, «я» — иное, отличное от всех, совершенно автономная вселенная: «Но плакать, жалеть себя, убиваться — удел других женщин. Я с детства гордилась, что не такая, как все». Инаковость становится причиной непонимания, отсутствия адекватной коммуникации между «я» и другим. Как следствие — обострение переживания своей чуждости, замыкание в своей внутренней пустыне.
Сконструированный, герметичный и в то же время привычный мир рушится, а вместе с тем приходит понимание, что он являлся не чем иным, как пустынным миражом: «Господи, какую счастливую жизнь сулило детство — и как обмануло». Отсюда развивается, к примеру, тоска по ушедшей в небытие стране: «я ощущаю себя человеком не из этих мест. Рожденная в СССР. Я хорошо помню об этом». Это важная мета сознания героини, где личная драма находит аргументы и отражение в глобальной трагедии нации. Отсюда нарождается проект счастливой утопии, минувшего «золотого века» страны, как последняя соломинка, последняя скрепа рассыпающегося в песчинки индивидуального мировосприятия.
Пустынное сознание характеризует людей нарождающейся цивилизации, людей, выросших у разлома: родившиеся в СССР и заброшены в совершенно иные условия, в которых хочешь — не хочешь затеряешься. В этой ситуации все приходится начинать заново, вновь собирать себя, рассыпанного, потерянного, расхристанного.
Блуждающая в пустынных кругах героиня романа преодолевает тяжкие ступени поиска личностной гармонии, до тех пор пока: «В гулком зале несостоявшегося вальса душа полнится спокойствием. Море будет гладким, теплым и густым, а где-то там, в далекой глубине вселенной, в черной высоте пустыни, однажды зажжется звезда». Именно так завершается роман и начинается новая космогония.
Захар Прилепин. Человек — это огромная, шумящая пустотаИскусственный мир, возведенный вокруг нас, не более чем декорации, хрупкие и пустотелые. Мы к ним привыкли, а потому и не можем уже адекватно воспринимать. Этот пластмассовый мир создает стереотипы, по которым человек безропотно соглашается жить. Попытка преодоления виртуального мира болезненна, покушение на него чревато гибелью человека.
Проблема еще в том, что в этой ситуации ты ставишь себя в позицию «экстремиста», которая едва ли будет понята и принята обществом. Скорее оно даже тебя проклянет, отвергнет, будет побивать камнями. Однако в какой-то момент ты уже не можешь себя пересилить перед тягой к осознанию простых вещей. Открывается умное зрение, которое показывает, что на самом деле все обстоит не совсем так, как ты привык видеть.
«Город оказался слабым, игрушечным — и ломать его было так же бессмысленно, как ломать игрушку — внутри ничего не было — только пластмассовая пустота» — такое ощущение возникло у Саши Тишина, главного героя романа Захара Прилепина «Санькя». К слову сказать, сходный образ пустотелого города присутствует и в повести Сергея Шаргунова «Малыш наказан»: «Пустой город всегда похож на пустыню. Крупные теснящиеся дома воспринимаются как беспомощная гладь песков. Пустыня сияет витринами закрытых на ночь магазинов. Пустыню чувствовал башмак, шершаво шаркнувший по тротуару».
Город слаб, поиск смысла здесь ни к чему не приводит, он — лишь искусная имитация реальности. Желая преодолеть это разочарование, Тишин едет в естественный мир, в деревню. С ней у него связаны детские воспоминания. Но и здесь следует ряд откровений-разочарований: улица в этой деревне «пустынна, темна и грязна». На всем лежит печать умирания. История последних лет деревенского бытия свелась к длинному мартирологу: кто умер, кто разбился, кто удавился. К рассказу о женщинах в черных платках, похоронивших своих бесшабашных сыновей. Этих женщин в траурных нарядах Сашка помнил еще из детства. Их печаль — своеобразный траур по будущему.
Тишин — блуждающий осколок, его «деревенская порода», да и многие бывшие прежде еще в силах связи с этой малой родиной «давно сошли на нет», что особенно печально, так как деревня есть проекция, микрообраз центрального понятия аксиологии героя — Родины. В работе «Крушение кумиров» Семена Франка есть высказывание, удивительным образом созвучное умонастроениям Саши Тишина: «Одно родное существо есть, впрочем, у нас всех: это — родина. Чем более мы несчастны, тем более пусты наши души, тем острее, болезненнее мы любим ее и тоскуем по ней. Тут мы, по крайней мере, ясно чувствуем: родина — не «кумир», и любовь к ней есть не влечение к призраку; родина — живое, реальное существо». Из-за ощущения ускользающей Родины у героя прогрессирует внутренняя опустошенность, постепенно разъедающая его изнутри.
