Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы
Голос ее плавный и тихий, убежденно счастливый. Федор представил себя: в своей малярской гимнастерке, в латаных штанах, в гагачьих туфлях на босу ногу среди ковров… Бог с ним, с кофе по-турецки, с беседой, с компанией Нины в длинном халате, который скрывает разрумяненное горячей ванной тело. «Доведу и раскланяюсь», — решил он.
Старый особнячок в два этажа в нескольких местах осклабился облупленной штукатуркой. У него был доверительно-нищенский вид. Подъезд с широкой грязной лестницей скудно освещался пыльной лампочкой, пахло чердаком и кислым запахом городской бедности.
Нина действительно жила на втором этаже, у Нины действительно был свой ключ.
— Тише только, соседи ворчать будут.
Щелкнул выключатель, вспыхнула под потолком люстра, вернее, остатки ее, три голых потемневших бронзовых рога, и только в одном горела ничем не затененная лампочка. Комната большая, высокая, на сером от копоти потолке остались лепные украшения, вся она со своими мрачными стенами походила на пещеру. На самой середине стоял раскоряченный мольберт, как малярные козлы во время ремонта. В углу прислонена большая ржавая железная труба — должно быть, осталась от буржуйки, которой пользовались во время войны.
Федор повеселел:
— А где ковер? Где гагачьи туфли?
— Какие гагачьи туфли? — искренне удивилась Нина.
— Ты обещала.
— Вот уж нет, не обещала. Ты меня спросил: о чем я думаю? А я тогда думала об этом. О туфлях, о ванной… Могу я думать, о чем захочу?
— А кофе по-турецки в чашках саксонского фарфора? Я даже согласен со сливками.
— Я чай вскипячу. У меня сахар есть.
— Валяй.
— Одна чашка у меня саксонская…
— В мечтах?
— Нет, на самом деле. Старинная, мамина. И ты сейчас будешь из нее пить чай.
— Уже кое-что.
За шатким столиком они пили жидкий чай. У Нины было мокрое, разрумяненное морозом лицо, светлые глаза, полуприкрытые ресницами, глядели дремотно и призывно, платье плотно обтягивало полные плечи и грудь.
Она поднялась из-за стола, начала передвигать чашки. Поднялся и он. Руки ее, опустив старинную — мамино наследство — чашку, застыли, краешек щеки разрумянился, спина напряглась. Она ждала, что он шагнет к ней. И он шагнул.
Она распрямилась, взглянула потемневшими глазами, покорно подалась к нему, теплая, содрогающаяся от робости и ожидания. Ее волосы были влажными, от них еще пахло морозной улицей…
Комната залита пещерной темнотой. Только тускло маячит широкое окно. За ним, должно быть, все еще опускается снег, отделяет город, весь мир от них.
Нина тихо дышит, уткнулась в плечо, но не спит, так как время от времени ее ресницы щекочут его кожу. У нее и в самом деле счастливый характер — не надоедает разговорами, не требует обещаний. Молчит себе и, верно, мечтает о ванной с зеленой водой или представляет, что рядом лежит принц из заморской страны. Она по обратила внимания на залатанные брюки своего принца…
Уходит чувство, что ты отверженный в жизни. Великое дело верить в себя. Спасибо тем, кто, не зная того, одаривает этой всемогущей верой. Спасибо согревшим…
Щекочут плечо ресницы. За туманным окном летит снег.
24После ночного снегопада город казался умытым. На карнизах домов снег, как брови деда-мороза.
Общежитие спало — день-то воскресный. Православный поднял с подушки всклокоченную голову:
— Старик! Не говори, что работал всю ночь напролет. В такое время приходят только со свидания.
— А если так оно и есть? — ответил Федор.
— Тогда ты большой оригинал, старик. Свидание в гимнастерке, заляпанной мелом, не говоря уже об элегантных брюках…
Проснулся Вячеслав, зашевелился Иван Мыш.
Федор встал посреди комнаты.
— Ребята! Внимание!..
— Сорока что-то принесла на хвосте! — объявил Вячеслав.
— Принес задачку, которую должны решить сообща… Прежде всего дан человек, который считает, что его призвание — нести людям красоту.
— Он не одинок в своем желании…
— Но при этом он придерживается правила — потворствуй вкусам толпы, угождай, ибо красота в том, чтоб нравилось.
— Вариант убогой позиции — «о вкусах не спорят», — сообщил Вячеслав.
— Старик! Что я слышу? В твоем голосе осуждение? — воскликнул Лева Православный.
— Ты не ошибся, мой чуткий друг.
— Ты не последователен, старик! Ты же — народник! Ты мечтаешь отдать свою палитру на службу народу.
— Мечтаю.
— Значит, ты должен приноравливаться к его вкусам.
— Вывод ошибочный.
— Но как же так? Служить кому-то и делать вопреки его вкусам, гладить против шерстки? Да такого слугу турнут под зад коленкой.
— Наивный мальчик, я не хочу просто прислуживать…
— А что хочешь?
— Учить.
— Чего-чего, а менторство у тебя из ноздрей лезет, старик.
— Да, учить, потому что я опытнее в своем деле любого и каждого. В своем! Во всяком другом пойду на обучение к рядовому члену общества, готов смиренно склонить перед ним немудреную голову…
— Не отвлекайтесь! Слушайте дальше! — оборвал Федор.
— Слушаем. Дан поборник искусства, и дана толпа в ее типичных представителях, — подсказал Вячеслав.
— Да, толпа в лице дамы с усиками, владеющей двухкомнатной квартирой, давным-давно требующей ремонта…
— И что же нравится толпе?
— Золотые багеты на стенах.
— Варварство!
— Ни в коем случае не допускать!
— Предлагаю составить петицию, — продолжал Федор, — в виде эскиза, дабы посрамить лакействующего поборника красоты…
— И спасти толпу с усиками от безвкусицы. Ясно! Заметано! За дело, ребята!
Вячеслав и Православный вскочили с коек. На тумбочку лег лист бумаги, Федор набросал расположение комнат, наметил окна, из которых падал свет. Началось бурное обсуждение малярных работ в двух комнатушках тесной московской квартиры.
— На Западе теперь стали окрашивать стены и разные цвета. Смело! Не нужно этого бояться, — предлагал Вячеслав.
— На Западе! Что нам Запад! — вопил Православный. — Просто белые стены с веселым орнаментом!
— Орнаментом из петухов?
— Почему только из петухов? Я сейчас набросаю вам простой и красивый орнамент. Не орнамент, а веселая геометрия!
— А помните, мы как-то разглядывали трехцветное пятно у меня на палитре? — спросил Федор. — Что, если решить в белом, лиловом и в черноту краплак?
— Белый потолок… — подсказал Вячеслав.
— Стены сиреневой…
— Все стены — уныло. Одну стену, между нею и потолком — красный в черноту бордюр!
— А остальные стены — белым, с петухами по Православному?
— Старик, ты профанируешь?
— Остальные стены — в серый нейтральный цвет!
В стороне, вытянувшись под одеялом на своей койке, слушал Иван Мыш. У него было уныло-сонное лицо — опять все в куче, он в стороне.
Эскиз был быстро закончен — взяла верх партия Вячеслава. Лева Православный остался при особом мнении.
За окном набирал силу поздний, мутно-синий дворовый рассвет.
Федор свернул эскиз трубкой.
— Ну, мне пора на работу. Мой шеф уже ждет… Нет ли чего-нибудь перехватить? Меня угощали в одном аристократическом доме кофе в саксонском фарфоре, но не догадались предложить кусок хлеба.
— Старик, у меня, увы…
— Догадывался. У тебя, Вече?
— И у меня, Федька, всюду пусто, в том числе и в карманах.
— Иван Мыш, ты не богат?
— Я в прошлый раз спустил все, — угрюмо напомнил Иван Мыш.
— Что ж делать, — смирился Федор. — Говорят, черный кофе поддерживает силы, особенно если его пьют из старинного саксонского фарфора. Оревуар!
На улице, над величавыми домами, разливалась робкая, освежающая зорька. Среди белоснежных скверов купались фигуры праздных прохожих. И воздух пропитан праздничной свободой воскресного утра. Не верилось, что вчера вечером небо казалось в рогожку…
Что-то делает сейчас Нина? Спасибо ей… Ей спасибо, а другой он несет подарок — свернутый в трубку эскиз. Ради ее матери он вряд ли стал бы особенно усердствовать: хочет золотые багеты — получи. Но царица, прославленная в искусстве, в окружении безвкусицы — явление вопиющее. Царице — плебейский подарок!
Нина Худякова и Нефертити… Одной — спасибо за себя, другой — за то, что она есть.
Штука долго жевал губами, морщил лоб под козырьком заляпанной побелкой кепчонки, разглядывал эскиз.
— Ты не рехнулся, жучок охристый, — стены красить разным? Это все одно, что штаны носить с разноцветными штанинами.
— Считаешь — плохо? — в упор спросил Федор.
— Не плохо, а чудно как-то.
— Порви, если не нравится. Ты здесь старший.
— Ну, так уж и порви. Больно горяч. А ты вглядеться дай, обмозговать, привыкнуть… Не говорю, что некрасиво. На бумаге всегда получается, хоть пальчики оближи. Но где видано — стены разным…
![Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести](/uploads/posts/books/134063/134063.jpg)
