Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981
— Стоп! Больше ни слова о ней! — приказал Кувалдин.
— Ладно. Замолчу.
— Я тебя не за этим загнал сюда, — непримиримо враждебно пояснил Кувалдин. — Исправь, чего натворил, и мотай аллюр три креста…
Продолжая ругаться, он разделся донага, подставил Чумакову свою упитанную, поросшую волосами спину.
— Сосчитай, сколько там застряло?
На пояснице и чуть ниже кровяными коростами было покрыто двенадцать дробин. Очевидно, дробь была уже на излете и только пробила кожу.
— Надо бы ранки чем-то промыть, — посоветовал Чумаков.
— Водой нельзя, — строго сказал Кувалдин. — Можно заразу внести. Эвон, возьми с подоконника водку.
— Вата есть?
— Не держим. Валяй так, ладонью пошоркай.
Этакое зверское лечение он, однако, долго стерпеть не мог.
— Стой! Полегче нельзя? Ведь не с бревна кору сдираешь! Дай дух перевести! У-ух, саднит как сильно! За одну эту маету мало тебя в болоте утопить…
— Получилось нечаянно, — веря, что действительно произошел непредвиденный случай, сказал Чумаков. — Однако не понимаю…
— Нечего понимать! Смотреть надо было, куда целишься! Спросонья или с похмелья лесу не видел? А ежели бы ухлопал меня?
— Я не только смотрел, но и внимательно слушал. Кругом болота, в безветрии ни камыши, ни лес не шумели. Ночевал в копешке сена, встал затемно, не дремал, а вот когда ты мимо меня прошел, не увидел.
— У меня лаз в камыши не тут, левее…
— Значит, увидеть я не мог. А туман еще с вечера наползал. Было желание уйти, пережидать, пока туман весь рассеется, пришлось бы долго. Вдруг смотрю, подле камышей, с краю плеса, что-то темное шевелится. Утиный выводок, думаю…
— Кой черт, утиный. Это я наклонился и начал из воды ловушку доставать. Только взялся за нее грохотом оглушило, а спину будто кипятком ошпарило…
Горбясь, прикрываясь полотенцем, Кувалдин открыл дверь в парную, велел Чумакову хорошенько распарить березовый веник, плеснул на каменку ковшик воды и, укладываясь на полок, язвительно произнес:
— А ружьишко было у тебя хреновенькое. С настоящего ружья мне пришлось бы похуже.
— Нет, хорошее было ружье, — не согласился Чумаков. — Шестнадцатый калибр, дальнобойное, и дробь кучно ложилась. Здесь почему-то вся дробь вразброс…
— Теперь оно уже отстрелялось. Со дна не достать.
— Зря ты его забросил туда.
— Скажи спасибо, что вгорячах самого тебя не сломал, как сухую лесину.
— Но бьешь хлестко. Сразу сбил меня с ног…
— Убегал бы! Или ждал, что кинусь к тебе целоваться?
— Испугался. Ты, как леший, вылез из камышей и в драку…
Чумаков легонько попарил ему веником спину, стараясь особенно не бередить ранки. Кувалдин, закрыв глаза, молча переносил боль, расслабился, гнев в нем утихал.
— Маловато жару, — сказал он, хотя Чумаков уже весь обливался потом. — Плесни-ка на каменку еще раза два.
— Уши жжет!
— Поддавай, говорю! Ишь, как разнежился в городе.
Спасаясь от острого жара, хлынувшего из каменки, Чумаков минут десять сидел на полу, поливал себя холодной водой, а Кувалдин так и не слез с полка, похлестывал себя веником, сгибался и разгибался, покуда полностью не распарился.
В предбаннике они сдвинули скамейки поближе к окну, Чумаков попробовал выковыривать дробинки шилом, но ранки закровоточили.
— Валяй без инструмента, выдавливай пальцами, как бабы с лица угри удаляют, — сказал Кувалдин, — заодно терпеть…
Удалив таким способом дробинки и смазав ранки йодом, Чумаков пристально осмотрел добытое.
— Вот так штука! Ни за что ни про что я в дураках побывал!
— Это как же тебя понимать? — насторожился Кувалдин.
— Дробь-то мелкая. Бекасинник. Не моя. У меня крупная дробь. Можешь убедиться.
Он схватил патронташ, достал несколько патронов, выковырял шилом пыжи.
— Верно, ничуть не похоже, — согласился Кувалдин. — Однако ты стрелял.
— Мог быть кто-то другой, — невольно начал припоминать Чумаков. — Вечером, когда я возле копешки устраивался на ночлег, подходил ко мне парень, тоже с ружьем, только с одноствольным и тридцать второго калибра. Попросил спичками поделиться. Я думал, он тут мимоходом. А ты, когда ловушку доставал, то как стоял: лицом к восходу?
— Восход был у меня за спиной.
— Значит, были мы с тобой лицом к лицу.
Кувалдин посоображал и кивнул головой.
— Пожалуй. С того места, где ты стоял, мне в спину не мог угодить.
— А кроме того, — облегченно вздохнул Чумаков, — я сидячую птицу никогда не бью, только в лет. На этот раз тоже намеревался с первого выстрела поверх камышей спугнуть выводок, поднять на крыло, а потом уж из второго ствола послать в цель. Очевидно, тот парень стрелял одновременно…
Но Кувалдин не сделал даже попытки извиниться.
— Ну, что же, Степан Чумаков, зачти мою оплеуху в отплату за Анну и дай бог не встречаться нам. Ружье я тебе деньгами возмещу, паспорт после бани отдам, убирайся и не поминай меня лихом. За оказанную помощь спасибо. Один бы я не управился…
— Позвал бы Анну, если фельдшера хотел избежать.
— А ты имеешь понятие о мужском достоинстве? Лично я лучше подохну, чем покажу себя жене в неприглядном виде. Она может пожалеть, поспособствовать, а в душе посмеется и с той поры уважать перестанет. Муж для нее завсегда должен быть на высоте. Сколько годов потрачено, чтобы ее к себе приучить, достичь уважения. — Он явно проговорился о том, чего не следовало никому говорить. — Насчет фельдшера тоже не велико достижение. Пришел бы не насморк лечить. Моментом вся деревня узнает. И почнут ребятишки вслед дразнить: «Дядя подранок!» Прозвище повесят и носи его потом, как собака ошейник.
Продырявленную дробью рубаху он бросил в печку на каленые угли, а пепел смешал с золой, затем с хозяйской дотошностью прибрал в бане, смыл полок. Надел чистое белье, у зеркала причесался.
— Как же ты, Спиридон Егорыч, объяснил Анне это неурочное мытье в бане, да еще вместе со мной? — добродушно спросил Чумаков, уже не опасаясь новой вспышки озлобления Кувалдина. — Она ведь меня узнала…
— Соврал. Встретились, дескать, на Длинном болоте, старое знакомство припомнили, а ты, дескать, с вечера оступился в камышах, продрог за ночь и попросил побаниться. А что в дом тебя не позвал и чаем не напоил, так это уж мое право, ни к чему Анне сердце травить…
Ревность опять заклокотала в нем, взгляд потемнел.
— Всполошил ты ее, а я оплошал, не следовало тебя ей показывать.
— Я не виноват перед ней, — искренне сказал Чумаков. — И не могу догадаться, за что ты меня то и дело облаиваешь? Когда-то что-то было. Не век же помнить! Была Нюра Погожева. Теперь уже нет той Нюры, а есть Анна Кувалдина, почти незнакомый мне человек. Она твоя, и отбирать ее я не намерен. У меня своя семья есть. О прежнем можно лишь сожалеть…
— Она ведь за тебя замуж-то собиралась…
Кувалдин словно захлебнулся на этих словах, отвернулся и молча начал обуваться. Чумаков на минуту прикрыл глаза, опять нахлынула не то боль, не то горьковатая досада. Любил ведь Нюру. Собирались жениться, потом вместе пробиваться к заветным целям. А судьба сложилась совсем не так. Развела. Разлучила. У Нюры заболела мать, младшие сестренки были еще несмышлеными, и она не решилась оставить их без присмотра. Договорились так: приедет в город позднее, он ее будет ждать. И не приехала. На письма не отвечала. Последнее письмо, которое он ей написал, вернулось с отметкой почты: «Адресат получать отказался». Почему? Надо было тогда же съездить сюда, повидаться, выяснить, но заговорило чертово самолюбие, обида, да и спешить из дальней дали, куда его занесло, без надежды, без уверенности в успехе, казалось, уже не было смысла. Из родни тут не оставалось никого, мать заколотила избенку и переселилась в другие края, к брату. Постепенно любовь к Нюре утихла, на место утраченного пришло другое. Так уж водится: все заживает от времени.
— Немало случается казусов: рассчитывал на одно, получилось совсем иное, — сказал он, стараясь казаться равнодушным. — Я собирался, а ты женился. Значит, моя любовь была не такая…
Это равнодушие обмануло Кувалдина, толкнуло на сближение, на откровенность; ведь он оказался в выигрыше, достиг, утвердился, а жизнь назад не пятится: что его, то есть его — силой не отобрать. И вместе с тем, прельщала сладость отмщения…
— Теперь дело прошлое, — усмехнулся он. — Я только того и ждал, когда ягодка со стола упадет. Пока ты тут отирался, не мог подступиться. Ходил в клуб, пялился на деваху, с тоски помирал. Даже потом, когда ты уехал, она и слушать меня не хотела. Уламывал ее, уговаривал: «Забудь Степку. Пока с матерью валандаешься, он себе в городе другую найдет. Любил бы, так не оставил бы тебя одну!»
— Тогда ты подлец! — вспыхнул Чумаков.
