Петер Надаш - Тренинги свободы
В городе, где в принципе признается принцип предначертанности, такой вывод не может не встретить сочувствия.
— Нет, тетушка Бёжи, не только из головы, — запротестовал я, — а из всего, что видят мои глаза и слышат мои уши. Например, когда мы вот так беседуем с вами у забора. Еще я читаю книги и при этом проверяю себя, правильно ли сужу о вещах, опираясь на свой опыт, на виденное и услышанное, вернее, учусь по ним правильно выражать то, что я думаю.
Между тем я видел по ее лицу, что напрасно я разглагольствую перед ней, потому что все это ее, в сущности, не интересует. Вернее, заинтересовало бы, и она охотно все это восприняла бы, ведь ей действительно хотелось удовлетворить свое любопытство, если бы не было тому помехой именно ее глубочайше глубокое, органическое и исторически укрепившееся недоверие.
И пока ей приходится, с опозданием на четыре столетия, усваивать методику создания книги, в действительности ее занимает вопрос, не такой же ли я мошенник, как все те, кто получает плату за совершенно бесполезную для общества работу. Не ведая функции создания книги и смысла этого, как же может она поверить мне, что беседа с ней есть не только органическая часть моего жизненного опыта, но и, через трансмиссию общественного важного труда, часть моего заработка, — и что все это при том отнюдь не средство наживы.
Никому не дано, дамы и господа, произвести за другого человека необходимый для мышления акт абстрагирования. Способностью к абстракции наделено каждое позвоночное, однако уровень образования различен как у народов, так и у отдельных личностей. Это весьма важно, ибо от этого зависит уровень культурной разобщенности между человеком и человеком. Разобщенности, которая у нас все еще больше, чем, с точки зрения демократических политических прав, была бы допустимой. На пороге третьей промышленной революции мы стоим перед решением примерно тех же самых проблем, логистических и коммуникационных, перед какими оказались наши предки на пороге двадцатого века. От этого страдал уже Эндре Ад и, иной раз грубо кляня всё и вся, Аттила Йожеф возлагал надежды на собрание умных людей, а Золтан Кодай предлагал практические советы по воспитанию. Вся венгерская история неизменно тычет нам в нос недостаток гражданской просвещенности, однако было бы глупо полагать, что за этим стоит некий рок. Мы не выполнили вполне определенной работы, ответственность за которую повсюду в мире книжные люди взваливают на свои плечи, но которую, тем не менее, везде, всегда и каждому нужно выполнить в себе самом. Труд самовоспитания, именуемый по-иностранному Lumières[41] или Bildung[42].
Для меня высокая честь, дамы и господа, под знаком предстоящей всем нам работы открыть в нашем городе неделю книги.
Выступление на открытии недели книги в Дебрецене (2000)
Тайные закрома расизма
Сам не пойму, в чем тут дело, но уже долгие годы я почти ничего другого не читаю. В конце концов, бывают же люди, которые, скажем, до конца жизни не хотят читать ничего, кроме Библии.
Когда я впервые углубился в эту тему, у нее еще не было таких громких, эффектных названий вроде: Холокост, эпоха апокалипсиса, шоа. Тогда говорили о злодеяниях немцев, фашистских преступлениях, бесчеловечной практике нацизма. И о мученичестве религиозных евреев. Названия эти, все как один, без различий, связывались с понятием «немецкий народ». Хотя у меня на родине, например, поражение евреев в правах лежит на совести венгерского Парламента, решения о депортации принимали венгерское правительство и венгерская жандармерия, а погромы и массовая резня в провинции были делом рук венгерских нилашистов. И тем не менее общественное сознание возлагает ответственность за горы трупов в Венгрии — 564 507 ограбленных и убитых — на немцев. Не на конкретных немцев: нацистов, военных преступников, — а поголовно на всех, кто считается немцем. То есть и на Ницше, и на Вагнера. Так что после Второй мировой войны ненависть к немцам стала в Европе легальной формой расизма.
Впервые с этим явлением я столкнулся в начале 60-х годов. Мне проще рассказать о том, с чего все началось, чем объяснить свою — со временем поглотившую меня с головой — тягу к собиранию фактов и мнений по этому вопросу.
В будапештском кафе «Эмке» в определенные дни — точнее, вечера — были танцы. Название у них было: пятичасовой чай, хотя начинались они в 6 часов. В гулком зале играл легкомысленный оркестрик. Заканчивались танцы в 10. В один из таких вечеров в зале вдруг поднялись шум, топот, сутолока. У входа немедленно появились полицейские; однако наводить порядок они не торопились, потому что гардеробщица сквозь зубы сообщила им: «Немцы». Два человека сумели убежать из зала, третьего, основательно избитого, вышвырнули на улицу. Мне было очень стыдно, несколько дней я только и повторял про себя: какой позор, какой позор! Будто это я был повинен в том, что произошло. Что в переводе на язык наших дней означает: видите, логика расизма не зависит от его объекта. Каким образом я могу защитить кого-либо от насилия, если сам разделяю ту ненависть, которую питают к нему окружающие? Не только в странах, где воцарилась коммунистическая диктатура, но даже и в послевоенной демократической Европе никто не заметил, что, как это ни парадоксально, именно расовая теория нацистов послужила основой для легитимации нагнетаемой исподволь германофобии.
После войны потому еще невозможно было вернуться к «дорасистскому» состоянию, что в европейской истории такого золотого века просто не существовало. Зато очень легко можно было нейтрализовать ответственность, лежащую на венгре Хорти, французе Петене или словаке Тисо, ответственностью Эйхмана. Хотя на самом деле речь шла не о Хорти, Петене и Тисо, а об огромной массе их приверженцев — националистов и шовинистов: посредством германофобии можно было снять с них груз гражданской ответственности. Той ответственности, которая легла в основу нового порядка послевоенной Европы. Без этой уловки что, например, делал бы со своей личной ответственностью петенист Франсуа Миттеран? И как еще скрыли бы злодеяния, совершенные друг против друга под сенью общей партизанской войны, усташи и четники? И как объяснили бы правительства демократических стран, почему они, несмотря на решения конференции в Эвиане[43], закрыли перед бегущими евреями свои границы?
Те, кто после Второй мировой войны надеялся, что теперь можно будет все начать заново, с чистого листа, — очутились не в новом золотом веке, а в разреженной атмосфере идиотских иллюзий. И не только из-за собственного неосмысленного, не подвергшегося критическому анализу расистского прошлого или из-за холодной войны. Ведь те же демократические государства, которые подписали Всеобщую Декларацию Прав Человека как торжественный акт, означавший конец периода развязанной немцами грабительской войны, конец периода истребления целых народов, в колониях своих десятилетиями еще продолжали грабить и истреблять. Практика расовой ненависти, свойственная военному времени, пережила войну, так и не подвергнувшись сколько-нибудь существенному переосмыслению. Я и сам заметил лишь то, что мне нужно как-то уберечь душу от чумы антирасистского расизма.
В дискуссии, которая вошла в общественное сознание под названием дискуссии Вальзера-Бубиса (документы ее только что опубликовал Франк Ширмахер в издательстве «Зуркамп»), подлинным предметом обсуждения и является не изжитое до сих пор наследие войны.
Беря в руки увесистый том, я думал, что это будет всего лишь еще одна сноска к теме моих постоянных штудий. Издательство включило в книгу, расположив в хронологическом порядке, статьи, речи, интервью немецких и зарубежных авторов, читательские письма по теме дискуссии, напечатанные в периодике за время с 11 октября 1998 г. по 1 июля 1999 г., а также частные письма, адресованные лично авторам. Едва ли не чаще прочих здесь встречается слово «Аушвиц» (Освенцим); однако сборник говорит не о том. Большинство текстов — отклики на речь, которую Мартин Вальзер произнес во Франкфурте, в соборе Святого Павла, когда ему вручали премию мира, присуждаемую немецкими книготорговцами, а также на то спонтанное заявление, которое сделал сразу после торжественного вручения Игнац Бубис, президент Германской еврейской общины, и мысли которого он развил позже, в своем выступлении, посвященном годовщине Хрустальной ночи. Вальзер в своей речи высказал тревогу в связи с тем, что постыдное пятно немецкой истории, нацизм, все чаще становится разменной монетой в темных политических играх, а потому решение вопроса о том, как немцам приличествует вспоминать о своем общем позоре, он предпочел бы доверить совести самих немцев, а не широковещательным выступлениям по случаю того или иного юбилея. Бубис в ответ назвал Вальзера духовным подстрекателем: Вальзер-де и раньше придерживался пронацистских взглядов, а сейчас вообще хочет стереть Холокост из исторической памяти немцев. Подлинный предмет книги, однако, почти не соприкасается с напечатанными в ней текстами.
