Анатолий Баландин - Каменный пояс, 1983
Калитка, как и ворота, тоже была железной, вся в ослепительно-белых кружевах из тонкой проволоки. Едва Михаил Иванович толкнулся в гулкую, словно цистерна, дверь, как во дворе хрипло и тоже гулко залаяла на цепи собака, а следом залилась еще одна собачонка, мигом подскочившая к самой калитке и в зазор у земли просунувшая нос и оскаленные зубки.
Ни на стук, ни на лай никто не отозвался. Осмотревшись, Михаил Иванович заметил кнопку звонка под козырьком из жести и нажал на нее. Вскоре на крыльце забухали сапоги, послышался зычный голос самого Петра Григорьевича, притворно унимавшего собаку, затем были слышны его грузные шаги, сопровождаемые пыхтеньем, и вот он открыл калитку.
Увидев Сиволапова, хозяин резко нахмурился. Молча смотрели они друг другу в глаза. Чувствуя, как слеза начинает подрезать веки, Михаил Иванович не выдержал, расплющился в улыбке и только намеревался сказать, что, дескать, вот пришел к тебе с повинной, как Петр Григорьевич, не произнеся ни слова, лязгнул запором перед самым носом незваного гостя.
Михаил Иванович, остужая в себе обиду и стыд, постоял немного возле палисадника, потом повел исподтишка взглядом по окошкам соседних домов — никто, кажется, за сценой этой не наблюдал. Однако по улице он пошел с опущенной головой: так и казалось, что пялятся на него жилища сабадашевской родни бельмами стекол.
IVПечальные воспоминания эти несколько отодвинули решение задачи с кормами — откуда они берутся и как их добывают колхозники для себя. Но как только найден был ответ, а затем сделаны предварительные выводы и о деревне, и о хозяйстве, Михаил Иванович зашагал в правление.
Ни в коридоре, прохладном, сумеречном, но пахнувшем пылью, ни в приемной комнатушке, где стоял стол с пишущей машинкой, он никого не обнаружил. Ему даже показалось, что все помещение по какой-то причине оставлено людьми («Пожар побежали смотреть, что ли?» — усмехнулся он). Прислушался… Нет, где-то монотонно стучали на счетах, приглушенно зазвонил телефон. Предполагая, что и в кабинете председателя никого нет, Сиволапов легонько толкнул дверь — просто так, для проверки, но она, к его удивлению, медленно и широко отворилась.
За большим полированным столом, листая ученическую тетрадку, согнутую так, чтобы ее было удобно запихивать во внутренний карман пиджака, сидел крепенький этакий грибок с хитрющими, цепкими глазками. Лицо его изжелта загорело. Рот под шишковатым носом напоминал щель в копилке.
Одного лишь взгляда было достаточно, чтобы определить в нем тот тип хозяйственника, про который с одобрением говорят: ну, это мужик не промах, ничего мимо рук его не проплывет, такой миллион из одной своей пронырливости сделает.
И Михаил Иванович несколько даже опешил — до того не вязалось это впечатление с тем образом, который он себе нарисовал во время экскурсии по селу. Что за черт, как бы было написано на округлом, полноватом лице Сиволапова, да чтобы у такого (тут он мысленно захватил в кулаки побольше воздуха и энергично потряс ими), чтобы у такого хозяина да навоз в поля не вывозился (последний, пусть незначительный, но и красноречивейший мазок в панораме села)?! Не-ет, тут что-то не то, тут какой-то фокус. Да, может, это и не председатель, а кто-нибудь другой оказался в его кресле?
Сдвинув кепку набекрень, с кислой и почему-то виноватой улыбкой, Михаил Иванович почесал себя за ухом.
— Ну, чего тебе? — не отрывая глаз от страничек, густо разрисованных большими и маленькими цифрами, кружками, стрелочками, буркнул грибок.
— Да это, — с сомнением начал Сиволапов. — Насчет работы узнать… Председатель, он что?
— Ну я председатель, Жмакин Александр Гаврилович. Документы имеешь?
— В полной сохранности. Как же без них?
— Давай! — указал подбородком на край стола Александр Гаврилович.
Сиволапов выложил трудовую книжку, паспорт, военный билет. Откинувшись в кресле и глядя на претендента в колхозники с жестким прищуром, Александр Гаврилович потребовал правды:
— Пьешь?
— Зачем? — подняв брови, пожал Сиволапов плечами.
— А это зачем? — вкрадчиво показал Александр Гаврилович Михаилу Ивановичу на его же собственную трудовую книжку. — Печать, печать — одни печати! Маршрутный лист, понимаешь, а не это самое… не документ трудовой.
— Что я могу сказать? — печально проговорил Сиволапов, и Александр Гаврилович строго свел кустики бровей над толстым носом: но-но, врать не берись, не поверю.
— Скажу прямо: бывает и выпью. Гости, например, когда или на праздник. Как без этого обойтись? Но что касается на работе, — закрывая глаза и повышая голос, продолжал Михаил Иванович, — никогда этим делом не занимался и никому не советовал бы им заниматься!
— Так! — сказал председатель почти весело и даже поерзал в кресле, как бы усаживаясь еще удобнее. И, усевшись несколько боком, одним плечом выше другого, сощурился еще острее. — Ну, а семья?
— Семья? Семья на руках, — потупился Сиволапов. — Ребятишков двое, жена… Тут и захочешь выпить, так не обрадуешься.
— Строга?
— Хворает.
— Хворает? Это… как же так? Это плохо. А что такое?
— Сказать по правде, никто этого не знает. Куда, чего не обращался — врачи, фельдшера, к бабке даже возил, шептала… один результат: не легчает.
— Н-да. А нам, понимаешь, доярки нужны, — разочарованно протянул Александр Гаврилович. Положив ногу на ногу, он поцыкал дуплистым зубом, но, как бы спохватившись, прервал это занятие и холодно застучал пальцами по подлокотнику кресла.
Сиволапов настороженно замер, даже глаза прикрыл и прихватил зубами верхнюю губу. Кажется, положение в хозяйстве хуже, чем он определил. Придется и жену записать в доярки, здесь ей не спрятаться за мнимые свои болезни. Он мелко заморгал, зачмыхал носом, выжидая, не скажет ли что-нибудь еще председатель? Но тот, держа на уме свой расчет, помалкивал и тоже мигал глазками, но редко, значительно.
— Тут такое дело, — кашлянув в кулак и несколько исподлобья глядя, начал отступление Сиволапов. — Хворает-то она, конечно, хворает, но если на подмену, то это можно, выйдет.
— «На подмену»! Тут, понимаешь, скотина иной раз ревмя ревет без догляду… Рук нехватка — вот в чем вопрос! — взволновался Александр Гаврилович. Кустики бровей занесло ему на лоб, глазки смотрели кругло, сердито и вместе с тем изумленно: неужели, мол, дурак, не понимаешь, какой большой и неповоротливый вопрос стоит перед хозяином кабинета?!
— Во-он оно что, — тотчас закивал головой Михаил Иванович, — вон какие дела. Ну, тогда все: договорились! Сказать по правде, она когда болеет, а когда и дурью мается, скрывать тут не стану, хоть и жена она мне. Ничего, — решительно подытожил он, — походит в доярках, не обломится. И, взбодрившись после такого заявления, Михаил Иванович свободным взглядом окинул кабинет. Вдоль стены скучал налегке ряд стульев, на окнах — желтенькие шторки, истомленные зноем и пылью. Забился в угол шкаф, тесно заставленный брошюрками синего и зеленого цвета и двумя-тремя солидными книгами. И только вода в графине, который стоял на тумбочке возле сейфа, привлекла его внимание. Она была так свежа, так алмазно-выпукло блестела, что ему захотелось пить.
— Это что у вас, вода? — спросил он с кособокой улыбкой.
— Где? — Александр Гаврилович плотно повернулся по направлению сиволаповского пальца. — А-а, да. Слежу, чтоб свежую наливали. Не скажи, так и месяц стоять будет, протухнет.
Михаил Иванович, стараясь ступать полегче, подошел к тумбочке с графином и бережно налил полный стакан.
— Я вот еще не кушал, — деликатно беря его двумя пальцами, проговорил он, — а пить — прямо горит все, как с баранины. Должно, воздух у вас тут такой… питательный.
— Тут однажды, — щурясь, точно на огонек, начал Александр Гаврилович, — заместитель министра ехал. Да… Ну и хотели его мимо нас провезти, — хозяин кабинета едко улыбнулся, — а он, понимаешь, возьми и заверни сюда, дал крюк, н-да… Так ему очень воздух наш понравился: ходит и надышаться не может. Говорит: крылья за спиной чую. Легко ему, значит. Мне потом первый наш говорит: ну, говорит, Жмакин, благодари воздух здешних мест.
Посмеялись. Александр Гаврилович снисходительно, с какой-то даже мстительной сладостью, Михаил Иванович хакнул, покрутил восхищенно головой. И Александр Гаврилович унесся из кабинета на укромную полевую дорогу, где, сбежавшись возле изреженной карагачевой лесополосы, замерло пять или шесть легковых автомобилей. Распахнув с обоих боков дверцы, чтобы хоть немножко остудить парные кабины, приехавшие тесной гурьбой подошли к уступу зеленого пшеничного массива с высветленными уже колосьями.
Это все были важные люди — в шляпах, пиджаках, галстуках. Со сдержанной силой звучали голоса, прищуренные глаза выражали ум и твердость характера или еще какую-нибудь весомую черту.
