Лидия Яновская - Творческий путь Михаила Булгакова
«Дни Турбиных» не сходили с афиши. В октябре 1926 года (в месяц премьеры) спектакль давали тринадцать раз. В ноябре — четырнадцать. В декабре — четырнадцать. Через год, в январе 1928 года, пьеса пройдет в 150-й раз, в марте 1929-го — в 250-й…
Каждый спектакль становился чудом. Зал смеялся и плакал, зал дышал вместе со сценой, на каком-то спектакле в момент, когда раздается стук в окно (это раненый Николка), а Студзинский и Мышлаевский медлят, вглядываясь через стекло, в зале взлетел, срываясь, взволнованный женский голос: «Да откройте же, это свои!»
Булгаков, вероятно, уже начал постигать то, что сформулирует потом в «Жизни господина де Мольера»: «Опытным драматургам известно, что для того, чтобы определить, имеет ли их пьеса успех у публики или нет, не следует приставать к знакомым с расспросами, хороша ли их пьеса, или читать рецензии. Есть более простой путь: нужно отправиться в кассу и спросить, каков сбор».
На недостаток рецензий, впрочем, Булгаков жаловаться не мог. Они шли потоком. Появлялись в разных газетах и журналах, одновременно и даже по нескольку в каждом номере. Были критики — А. Орлинский, О. Литовский, В. Ашмарин, В. Блюм, — возвращавшиеся к пьесе снова и снова. «Дни», которые потрясли театральную общественность» — назвал одну из своих статей Осаф Литовский.
Это были отрицательные рецензии — почти в стопроцентном большинстве. В них были политические обвинения И резвый разгром формы пьесы, а заодно и спектакля, выпады против личности автора и против Художественного театра. Писали так:
«Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста» (M. Загорский). «Пьеса политически вредна, а драматургически слаба» (О. Литовский). «Это объективно «белая агитка» (он же). «Белый цвет выпирает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушевывают» (А. Орлинский). «Автор одержим собачьей старостью» (В. Блюм). «Пьеса как вещь — мелочь» (С. Асилов). «И роман, и инсценировка ничтожны по своему содержанию, идеологически чужды современности и явно реакционны» (В. Ашмарин). «Дни Турбиных» — домашняя контрреволюция» (А. Черкасский). «Идеология стопроцентного обывателя» (Э. Бескин).[71]
Порою появлялись и стихи:
«Восхищенье до истерики… Шепот кумушек… аншлаг…
Снова — душки-офицерики и петлюровский кулак…
Много, очень много публики: так рекою и течет!
МХАТ, смеясь, считает рублики: «Что поделать-с… хозрасчет!»[72]
А поэт Александр Безыменский обратился к Художественному театру с «Открытым письмом», в котором говорил, что Булгаков «чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы», и обвинил Художественный театр в том, что этим спектаклем он, театр, дал «пощечину» памяти «тысяч наших растерзанных братьев и мне, поэту и рядовому большевику».[73]
Это был стиль, о котором Ильф и Петров писали в известном своем фельетоне «Отдайте ему курсив»: «Советского автора называют вдруг агентом британского империализма, отождествляют его с П. И. Милюковым, печатно извещают, что он не кто иной, как объективный Булак-Булахович, Пуанкаре или Мазепа, иногда сравнивают даже с извозчиком Комаровым».
О классике писали так же. «Ревизор» навсегда умер, по крайней мере для нашей бурной эпохи», — заявлял журнал «Новый зритель», напечатавший наибольшее количество статей против пьес Михаила Булгакова. «Но ведь Чехова-то нет в современности, а его драматургия в музее!» — писал В. Блюм в своей рецензии на «Дни Турбиных», уличая М. А. Булгакова в близости к А. П. Чехову.
В конце октября 1926 года, через три недели после премьеры «Дней Турбиных», Театр имени Вахтангова показал сатирическую комедию Михаила Булгакова «Зойкина квартира». В декабре 1928 года Камерный театр поставил его комедию «Багровый остров», театральный памфлет. Успех у зрителей был полный. Реакция критики — неизменной: те же перья выступили в том же тоне и в том же стиле. Самым постоянным критиком Булгакова становился Осаф Литовский. Говорят, Булгаков пожимал плечами, развешивал эти отзывы по стенам и рассматривал, посмеиваясь.
…Теперь, когда прошло более полувека после премьеры «Дней Турбиных», можно было бы, настроившись объективно и ссылаясь на историческую обстановку, попробовать взглянуть на рапповскую критику снисходительно. Учесть и то, что всего лишь несколько лет отделяли пьесу от окончания гражданской войны, и то, что «Дни Турбиных» ошеломляли своей неожиданностью (особенно погоны на сцене, люди в ненавистных белогвардейских погонах, вызывавшие тем не менее интерес и сочувствие, заставлявшие сопереживать им). Пугающе непостижимый, шквальный успех спектакля…
А может быть, все-таки не следует смотреть снисходительно? Пьеса молодого драматурга, пьеса, открывавшая новую эру в театре, в советском театре, настойчиво нуждалась в критическом анализе, в трактовке. Ее богатейший и многоплановый идейно-образный смысл, все более раскрывающийся по прошествии десятилетий, но конечно же существовавший в пьесе и тогда, в середине 20-х годов, ее художественные достоинства должны были быть раскрыты языком театральной критики, использованы для вооружения революционной идеологии… Увы, у колыбели этого дитяти театральная критика оказалась не заботливой крестной матерью, а сварливой, вздорной, выкликающей проклятия старухой…
Но пьеса шла, я публика на нее валила валом. И самые яростные критики ходили на спектакль столько раз, сколько это им удавалось. Пьеса шла и была понята, принята зрителями, театром, искусством, эпохой, принята непосредственно, без критических трактовок, но верно и глубоко.
«Движение драматургии нередко определяла пьеса, шедшая в одном театре», — скажет много лет спустя в одном своем интервью Г. Товстоногов. — «Например?» — «Дни Турбиных!»[74]
Одним из тех, кто, кажется, вполне оценил феномен «драматург Булгаков» и, может быть, догадался, что Михаил Булгаков крупнее спектакля «Дни Турбиных», был Всеволод Мейерхольд.
26 мая 1927 года Мейерхольд, находившийся на гастролях в Тбилиси, написал Булгакову, в Москву, письмо: «…Прошу Вас дать мне для предстоящего сезона Вашу пьесу. Смышляев говорил мне, что Вы имеете уже новую пьесу и что Вы не стали бы возражать, если бы эта пьеса пошла в театре, мною руководимом. Пишите в Ростов н/Д, где я буду в течение всего июня».
Судя по следующему письму Мейерхольда, Булгаков ответил отказом. 24 июня того же года Мейерхольд пишет Булгакову из Ростова-на-Дону:
«Большое спасибо, что откликнулись на мое письмо. Ах, как досадно, что у Вас нет пьесы!
Ну, что поделаешь?!
Осенью необходимо повидаться. Беру с Вас слово, что Вы будете говорить со мной по телефону 3-04-11 (прошу Вас позвонить ко мне), и мы условимся о дне и часе свидания».
Далее следовали еще телефон и адреса — в Москве, Харькове, Ленинграде и Кисловодске, — где Булгаков смог бы найти режиссера в течение лета и в начале осени, если бы захотел что-нибудь срочно ему сообщить.[75] Ничего нового, однако, ни летом, ни осенью Булгаков Мейерхольду не сообщил.
Надо признаться, что к этому времени Булгакову принадлежало несколько жестоких и мрачных шуток в адрес режиссера Мейерхольда. В 1924 году в повести «Роковые яйца», полной быстрых и прозрачных литературно-пародийных намеков, Булгаков писал о «Театре имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами». (В 1924 году Мейерхольд действительно собирался ставить «Бориса Годунова» и что-то такое о боярах, которых надо уметь подсмотреть голыми, неосторожно сказал.) Была у Булгакова и очень язвительная рецензия на «Великодушного рогоносца» в постановке Мейерхольда, опубликованная в «Накануне» в феврале 1923 года.
Отказ в пьесе, несмотря на обмен любезностями, Мейерхольд переживал острее, чем саркастические выпады молодого Булгакова. На литературные шутки обижаться было не принято, а вот ставить пьесы Булгакова Мейерхольду очень хотелось.
В декабре 1928 года, на заседании Главреперткома, Мейерхольд сказал (в передаче корреспондента журнала «Современный театр»): «Я жалею, что «Дни Турбиных» не попали ко мне, ибо я поставил бы их так, как надо нам».[76] Не исключено, что он видел возможность гротескного решения «Дней Турбиных», уже в этой пьесе Булгакова прозревая гротескность и заостренность «Бега».[77]
И в дальнейшем (это известно из воспоминаний Л. Е. Белозерской-Булгаковой) Мейерхольд пытался вести с Булгаковым какие-то переговоры и приглашал драматурга для этой цели к себе в театр.
