Татьяна Чернышева - Природа фантастики
Все это заставляет предположить, что у научной фантастики есть не только особый предмет изображения, но и особая социальная функция, отличающая ее от других форм искусства. Ф. Пол даже возражал против стремления представителей «новой волны» сблизить научную фантастику с «главным направлением», привнося в фантастику обычные достоинства литературного произведения. Он считал, что это помешает фантастике выполнять свою функцию, а ведь она делает
нечто очень важное и нечто такое, что ничто и никто кроме нее сделать не может[48].
В чем же видится сущность этой функции? Здесь тоже можно различить разные, оттенки смысла, важнейшие из которых, на наш взгляд, следующие: научной фантастике приписываются футурологические или «приспособительные» функции.
Взгляд на современную фантастику как на некую разновидность футурологии уходит корнями в критику 20-х годов, когда считалось, что фантастика изображает будущее, чаще науку и технику будущего, старается предугадать какие-то конкретные черты грядущего.
Еще X. Гернсбек определил научную фантастику как «литературу пророчества в области материального прогресса»[49]. Этот взгляд находит последователей и в наши дни. Так, Д. Ливингстон рассматривает научную фантастику как «важный компонент футурологии»[50], а писатель Лестер дел Рей считает главным в природе научной фантастики предвидение, предсказание (predicative nature)[51]. В этом случае предполагается, что научная фантастика стремится непосредственно предсказать грядущее, его облик.
Однако подавляющее большинство современных критиков склоняется к другой, на наш взгляд, более близкой к истине мысли: в картинах будущего, которые рисует научная фантастика, они видят не столько прямые предвидения и пророчества, сколько стремление через показ измененного, «иного» мира, не похожего на сегодняшний, подготовить читателей к возможным переменам, многие из которых вообще непредсказуемы, сделать психику человека более гибкой. Так разъясняет А. Кларк свое определение фантастики как «литературы изменений» она помогает человеку приспособиться к миру, который грядет и который уже наступает. Близкие этому мнению А. Кларка мысли высказывались и советскими критиками[52].
Роберт Конквест предложил название «литература возможностей» (possibility fiction), поскольку научная фантастика изображает не реальные, а предполагаемые, возможные перемены, помогая тем самым человеческой психике подготовиться к переменам действительным[53]. А одна из статей сборника «Научная фантастика сегодня и завтра» так и называется: — «Научная фантастика и адаптация человека к переменам». У научной фантастики, вне сомнения, есть эта функция, и она достаточно серьезна.
На Западе существует термин «шок перед лицом будущего» (future shock). Ввел его в 1965 г. в одной из своих статей Олвин Тоффлер, а в 1970 г. в Англии вышла его книга с таким же названием, переизданная в 1975 г. Автор говорит там об опасности быстрых перемен, которые тяжело ложатся на психику человека, привыкшую к куда более медленным темпам развития — и в плане биологическом, и в плане социальном. Будущее слишком быстро в наш век становится настоящим. О. Тоффлер считает, что «шок перед лицом будущего» не потенциальная опасность, а реальная болезнь, от которой уже страдают многие. «Мы говорим о необходимости адаптации, но не знаем, как это делается, так как у нас нет даже теории адаптации»[54], - сетует автор.
Теории адаптации, действительно, пока нет, но общество не могло не выработать практического механизма такой адаптации. И по крайней мере одним из подобных механизмов, наверняка не единственным, является, очевидно, и научная фантастика. При этом, как считает A. Hopс, научная фантастика учит людей не только адаптации, но и активности, ведь читатель научной фантастики твердо усваивает истину, что любые изменения в будущем происходят от действий человека, поэтому в его власти изменить многое[55]. Д. Найт вообще считает, что научную фантастику «от всех остальных литературных форм» отличает как раз эта уверенность, что человек может изменить себя и окружающую среду[56]. Поэтому современную фантастику воспринимают нередко как некий «социальный эксперимент на бумаге» (А. Азимов)[57], как «инструмент социальной диагностики и предостережения» (К. Эмис)[58]. А это уже ведет нас к третьей тенденции в определениях научной фантастики и понимания ее специфики — к попытке воспринять современную фантастику как выражение некоего метода, отличного от «обычной» литературы, точнее от литературы, где преобладает «подражание природе», или воспринять ее как определенную «литературную стратегию».
На наш взгляд, эта тенденция особенно богата внутренними противоречиями. Прежде всего в таком контексте в понятие «подражательная литература» без всякой дифференциации включается как натурализм, так и реализм, и тогда фантастика оказывается чем-то противостоящим реалистическому методу. Так, Р. Брэдбери в одном из своих рассказов рисует будущее, в котором «поставили к стенке» всех фантастических героев, убили фантастику и утвердили… реализм, против которого автор готов бунтовать. Очевидно, в упорном стремлении противопоставить фантастику всем другим формам искусства, в первую очередь реализму (который, кстати, никогда фантастику не отвергал), сказывается общая для западной буржуазной науки и не приемлемая для советского литературоведения тенденция отрицания «подражательной» литературы, нападок на формулу Аристотеля о подражательной природе искусства. С другой стороны, рядом авторов, в том числе и западных, научная фантастика воспринимается как торжество реализма в самом развитии форм фантастической образности[59].
Очевидно, говорить об особом методе в связи с фантастикой едва ли правомерно. Фантастика не противопоказана никакому литературному методу, она может «поступить на службу» и к романтизму, и к реализму, и к модернизму. Речь, очевидно, в данном контексте должна идти не о методе, а о двух противоположных тенденциях, присущих всему искусству и составляющих необходимое диалектическое единство — тенденции к воссозданию действительности и к пересозданию ее[60]. Фантастика тяготеет более к пересоздающей тенденции, однако при создании самих фантастических образов неизбежно взаимодействие обеих тенденций.
На наш взгляд, прикреплять фантастику к какому-либо методу не имеет смысла. Поэтому в данном контексте лучше говорить не столько о методе, сколько как раз о «литературной стратегии». Чаще всего мы встречаемся со стремлением воспринять современную фантастику как литературную стратегию в работах профессиональных литературоведов и писателей, тяготеющих к сатире, философской фантастике или fantasy. Так, Р. Брэдбери главной своей целью считает «сделать необыкновенное обычным и заставить воспринять обыкновенное как необычайное»[61]. Профессор Роберт Филмус сочувственно цитирует признание знаменитого американского фантаста и замечает, что это свойство роднит фантастику с сатирой, а в результате воспринимает фантастику как литературную «стратегию для сатирической и утопической беллетристики»[62].
Сторонники подобной концепции расходятся в частностях, но согласны в главном — современная фантастика, в отличие от «большой литературы», изображает не реальный мир, а воображаемый, не существующий в действительности или, по терминологии А. Паншина, «мир за холмом», в то время как остальная литература так или иначе воспроизводит «мир города, деревни или пещеры», т. е. мир реальной действительности[63], мир видимый, обозреваемый. «Мир за холмом», отличный от «мира деревни», можно воспринять и как особый предмет научной фантастики, но только в том случае, если это мир реального или хотя бы предполагаемого будущего. Но если этот мир просто вымышлен автором, то он может представлять интерес только при его сопоставлении с реальным миром[64].
Не случайно Р. Филмус связывает научную фантастику с сатирой, а ряд авторов воспринимает современную научную фантастику как «инструмент социальной критики»[65]. По сути дела ту же мысль высказывает и К. Эмис, когда говорит, что совсем необязательно писать роман о Гане или Пакистане, если писателя интересует тема колониализма. Достаточно создать вымышленный мир, который будет наделен необходимыми для поставленной цели характеристиками[66].
Все это вводит названную тенденцию в изучении современной фантастики в довольно солидную традицию литературоведческой и критической мысли и соединяет ее с понятием «остранение», предложенным еще русскими формалистами. Д. Сувин вообще склонен рассматривать научную фантастику как литературу «познавательного остранения» (cognitive estrangemen)[67].
