Павел Анненков - Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской «Аси»
Может ли подобный замкнутый мир, рядом с живым и действительным миром, доставить человеку не только счастие, но просто спокойствие – это другой вопрос. Тем не менее вражда этого класса людей к непосредственности, легкому, естественному образу жизни и действий становится очень понятна: за этой легкостью и свободой они только видели игру животных инстинктов, угадывали одну грубую силу природных, может быть, даже национальных элементов, но уже лишенных поэзии и смысла; понятно также и отвращение их к простоте, цельности характеров: чем ограниченнее круг понятий человека, тем менее для него путей в жизни, тем легче выбор дороги. Это даже и не выбор, а почтовое следование одним определенным трактом, каков бы он ни был, и во всяком случае это свойство духовной нищеты, а не богатства природы. Ведь и господин, который для сокращения пути своего несколькими минутами отправляется прямо через засеянное поле земледельца, гораздо простее и цельнее по характеру другого господина, который мог бы сделать то же, но задумывается и объезжает поле. Вместе с строгим взглядом на самих себя, необходимо должно было явиться и несколько чуждое отношение к окружавшей их среде. Они требовали от каждого факта – причин его появления, от каждого поступка – смысла, от каждого действия – мысли, служившей ему поводом и основанием. То что называлось разрывом с действительностью, отвлеченным пониманием жизни, бесплодным одиночеством, была совершенная невозможность жить, дышать и двигаться в стихии неразумности, случайности, каприза или таких мелких расчетов, что они боятся всяких, даже выгодных для себя объяснений. В этой стихии они были дети, и безоружны до того, что наименее просветленные натуры, не стоившие, так сказать, одного часа их жизни, могли уловить и опрокинуть их на каждом шагу. Впрочем, и то сказать – много ли вообще героев, способных владеть всевозможным оружием? Лессинг тоже был ограничен известной сферой действования, что не помешало ему однако ж сделаться одним из тех, которые способствовали возрождению своей страны. Таким образом, самый ход обстоятельств привел людей описываемого нами класса к единственной практической роли – руководителей мнений. Они всюду вносили за собой отвлеченную, но проверяющую мысль, не боялись своего одиночества, не предпринимали никаких мер освободиться от него и терпеливо стояли каждый на своем месте, зная, что рано, поздно ли, люди придут к ним сами. Предчувствие их оправдалось. Что они падали, увлекались, были более правы в одних случаях, менее правы в других, о том говорить нечего: важен был первый пример образованья, понятого не как новый вид щегольства, а в смысле деятеля, устанавливающего и созидающего внутренний мир человека, к которому потянется необходимо и вся окружающая его сфера. Но все это еще далеко отстоит от типа решительного и смелого человека, созидаемого нами по образцам чужой жизни. Как бы твердо ни выражались их различные убеждения, но они никогда не могли быть сами исполнителями своих советов и идеалов. Тому мешала даже многосторонность их образованья. От обширного понимания личностей и противоположных систем никогда нельзя ждать полного, безотменного осужденья тех и других, что для скорого, практического успеха в деле так необходимо. От добросовестности и чистоты мысли никогда нельзя ждать умышленного пренебрежения какой-либо заметки, имеющей вид справедливости, но задерживающей ход дела. Как бы мала ни была заметка, но решимостью перескочить через нее они уже не обладали, тут нужны были для них новые обсуждения и новая победа. Затем еще привычка к правильному, логическому разрешению задач делала их совершенно не способными участвовать в жизненном разрешении их, которое всегда грубее, насильственнее и произвольнее первого. Да им недоставало и особенной организации, не легко воспламеняющейся, но крепко сберегающей впечатления, какая должна отличать мужей практической борьбы. Они сложились иначе. Основанием всех их поступков было более всего размышление. Примеры стойкости, показанные ими ввиду неприязненных обстоятельств, самые порывы их и даже минуты вдохновения и страсти обязаны были своим происхождением одной силе – размышлению, следовали за ним, а не предшествовали ему, и оно же отразилось даже во внешнем облике их, переработав его точно так же, как и душу… И несмотря на все перечисленные нами недостатки, мы видели на глазах наших, что лучшие люди круга, к какой бы литературной партии ни принадлежали, каким бы убеждениям ни следовали и как бы ни назывались, умели создать вокруг себя целительную атмосферу, освежавшую всякого, кто подходил к ним: где они показывались, там уже непременно завязывалась жизнь, мысли, там уже непременно падало и оставалось в душах семя русского образованья, которое, между прочим сказать, только с этих людей, в сущности, и начинается. Таков был у нас первообраз «слабого» характера.
Но что же представляет нам литературный тип бесполезного, малодеятельного человека? По нашему мнению, это тот же самый характер, какой мы старались изобразить, но с чертами загрубенья и паденья, которые должен он был получить при переходе своем в толпу, при раздроблении своем на множество лиц, менее серьезных или менее счастливо наделенных живой, упругой и плодотворной мыслью. Писатели наши завладели этим характером, когда уже он сделался общим и, так сказать, будничным явлением жизни, потеряв свою идеальную сторону и свое оправдание. И писатели наши сделали хорошо, потому что исключительные и одинокие явленья принадлежат истории, биографии, анекдоту и только в весьма редких случаях изящной литературе. Они передали нам мелочной, выродившийся характер, так как встречали его на каждом шагу. И – Боже мой! – кого мы тут не видели, кого мы не узнали в нем, и подчас не приходилось ли нам разглядеть черту собственного нашего образа в этом поэтическом обличении жизни через эту призму выдумки и свободного созданья?
Весьма справедливо замечание, что все лица длинного рассказа, который ведет наша литература об одном психическом выродке, – все близкая родня между собой, все принадлежат к одной фамилии. Они тоже ознакомились с миром нравственных идей и очень хорошо поняли, чего требует разумная, сознательная жизнь от человека. Бедностью природы мы их не корим. Богатая или бедная природа не даются человеку по желанию или по выбору, и подвергать суду это почти несправедливо (позорно только гордиться нравственным безобразием и любоваться им), но есть возможность возвысить природный уровень духовного своего существа. Они падали перед трудом самовоспитания. Общественная деятельность, конечно, могла бы собрать скудные силы этих людей, наделив их спасительным чувством долга и обязанностей, но они не взялись за нее – обстоятельство, возбудившее особенное негодование моралистов. Признаемся, мы опять не имеем духа упрекать их за это упущение; надо же понять наконец, что можно подчиниться всему на свете, но на одном только условии – иметь нечто общее со сферой, куда вступаешь. Оставалось начать общественную деятельность прямо от собственного лица, другими словами – найти свое призвание, но для этого потребна добровольная дисциплина построже той, какая налагается извне, необходим верный внутренний сторож, который не дает засыпать человеку, хотя бы никто не назначал ему часа для отправления к должности, а прежде всего необходимы твердые убеждения. Но об убеждениях и верованиях его скажем несколько слов далее.
Правда, образование сильно потрясло бедную природу этих типов, расшевелило ее отчасти, чем они и отличаются от отцов своих, по которым тоже образование скользнуло, не проточив и первого пласта грубой оболочки, но в брожении мыслей испарились и все творчество, и вся деятельность, к каким они были способны. Что ж мудреного после этого встретить человека с весьма огромными требованиями от жизни, спокойно плывущего по ее течению, как и все. Иногда ему приходит в голову вдруг, ни с того ни с сего, поворотить лодку назад или поставить ее поперек, но, поработав лениво, он скоро уступает силе вещей и падает в изнеможении. Есть одно качество в таком человеке, оказавшееся, между прочим, целительным бальзамом для его совести: он очень легко признается в своих недостатках и способен очень зло смеяться как над собой, так и над чужой жизнью, которая его увлекает. Но человек по законам собственной природы не может оставаться совсем без занятий. Отыскалось и занятие для подобных характеров, именно: остроумный разбор своей души, верная подметка мельчайших зыбей, проходящих по ее поверхности, когда внешнее обстоятельство ударом своим нарушает ее апатическое безмолвие, – ведь овладеть предметом наяву тяжелее, чем следить за его отражением в мысли. Некоторые из них приняли даже тщательный осмотр своих впечатлений за серьезную работу и, лишенные морального чувства и высокой цели, необходимых для душевных анализов, дошли до редкого и тончайшего эгоизма. Продолжая посмеиваться над собой, они мало-помалу полюбили себя и незаметно выродились в безграничных сибаритов нравственного мира, готовых помириться со всяким явлением, которое приносит новое ощущение в их сердце и порождает новый, еще не испытанный психический процесс… Это, конечно, уже свидетельство близкой духовной смерти лица, и прибавим, что таких сибаритических натур немного.
