Людмила Татьяничева - Каменный Пояс, 1982
Вдоль тропы и в самом деле тянутся шеренги разноцветных с ядренокрепкой, заматеревшей плотью грибов.
Во избежание соблазнов Гриня перевязал козе морду веревкой, сам по извечной крестьянской бережливости широко расставляет ноги, стараясь зазря не топтать гигантские грибные шляпки, которые наверняка никому не пригодятся в этом седом косматом бору.
— А волнушек, как девчушек… — игриво подпнул Гарькавый к ногам Костика розовую шляпку, пробуя через тему, волнительную уху настоящего мужчины, пробиться к сердцу Костика. Но Костик гордо перешагнул и презрительно молчит на неуклюжие заигрывания.
Обида обидою, однако Костик надеется, что уж вечером-то пристыженные его холодностью рабочие сломя голову кинутся устраивать ночлег.
Оставив на расстеленной палатке ошметок грязи, Гарькавый сел, ноги знакомым калачиком, руки на коленях, явно готовясь к какому-то священнодействию.
Забыв про роль обиженного, Костик с изумлением наблюдает церемониал.
Из абсолютно целехоньких, купленных по уходу из Слюдянки папирос Гриня потрошит в фуражку табак и скручивает Гарькавому огромную, похожую на торпеду цигарку. Сам закуривает папироску из пачки.
Сделав несколько глубокомысленных, прямо-таки философских затяжек, Гарькавый снисходит до слуги: позволяет Грине затянуться из своих рук. Этикет Гриня, конечно, соблюдает: затяжку делает всего лишь одну и с усердным восхищением причмокивает губами — нектар, а не табак!
Костик заливисто, озорно, как колокольчик через радио на всю школу, расхохотался. Еще бы не вкуснотища: табачок из рук самого господина. Славная хохмочка!
Развеселая эта минута оказалась первой и последней радостью для Костика. Напились рабочие… В дым надрызгались, можно сказать, после суточного воздержания…
Гриня хватанул Костика: мельтешит перед глазами, — подтащил к костру — грейся, кутенок… Уже помеченный ночной сыростью, Костик смачно хлюпанул носом, затих, обласканный жаром костра.
Гарькавый, черт сумасшедший, иначе и не назовешь, высыпал в консервную банку пачку чая — если заваривать чай в своем чайничке отдельно от жены и тещи, такой пачки Костику хватает ровно на восемнадцать дней, — залил банку водой. Из костра выкатил прутком углей, банку на них поставил и хищно-внимательно караулит, чтоб, зелье, закипев, не выметнулось пеной наружу.
Сердце Костика зашлось: готовое зелье Гарькавый слил в его кружку, обильно побулькал в кружку из какой-то бутылки и — о, ужас! — зловеще усмехаясь, подносит Костику.
— Ну-кось, кагорчику, киношник, — не побрезгуй!
От царского подарка Костик отшатнулся так пугано, что окончательно померк, скатился до ничтожной козявки в тоскливых, злых глазах спутников.
Инстинкт самосохранения подсказал Костику стиль поведения. Нужно вызвать к себе жалость, еще лучше оказаться смешным в их глазах, дать им возможность погоготать над его униженностью. Подобреют!
Завтра никаких компромиссов! Завтра он применит к ним тест американских космонавтов на совместимость, подберет к каждому ключик, верней — отмычку поувесистей. «Но на сегодня будь, Костик, умницей, прогнись в спинке, выпяти попку, деточка», — говаривала маман Костику перед уколом…
Куражась перед двумя единственными зрителями, Гарькавый надумал метать топор в кедр, как оказалось, в тот самый, под который и переполз Костик, упрев возле огня.
По-пьяности ли или страшась дружка, Гриня едва слышно промямлил возражение опасной забаве.
Топор сыро чмокнул в ствол на целую ладонь выше головы Костика, за шиворот ему посыпались чешуйки коры.
Костик вскочил, поджал руками живот, ссутулился по-старушечьи и, расстегивая на ходу ремень, пуговицы ширинки, посеменил от костра в темень.
— Я сча-а-а-с! Не теряйте, мужики! — задушевно крикнул он, вроде как давая понять: перемирие треба, житейское дело от ваших хохмочек приключилось…
Пока выжидал полчаса по светящимся в темноте стрелкам, основательно продрог, вернулся к костру.
Однако потешать собственной униженностью, игриво подмигивать, мол, кишка тонка, робяты, перед вами, было уже некому. Оба спали в палатке. Могучие кедры вокруг палатки гнулись от храпа разбойничьих глоток — свинцом бы залить их…
Костик стиснул в кармане штормовки свинцовую битку — груз для закидушки на налима и, громко всхлипывая, слизывая с губок солоноватые, вкусные слезы, пополз к своему спальному мешку.
Солнечный свет сквозь брезент известил Костика о начале дня. Он тотчас потянулся к кофру с «Конвасом» — на месте родимый…
«Все-таки уважают, чертяки, кино! — с тоскливым смешком подумал Костик. — Сонного ограбить — одно удовольствие». Недоверие к рабочим вроде как и исчезло. Не прибили во сне, не ограбили, что еще от чудаков желать? Да и дорогу назад в Слюдянку ему не найти… Костик смахнул кисточкой пыль с холодных голубоватых объективов и выбрался наружу.
Солнечные лучи спицами пронизывают дым костра. Если и снимать захламленную валежником лесную чащу, так именно сквозь легкий дымок, прошитый косыми утренними лучами. Хаос стволов и веток сразу разделится на отдельные планы, и до каждого дерева, куста прочувствуется свое расстояние. В рюкзаке у Костика покоится целая обойма дымовых шашек.
Костик воспрянул духом. Сейчас даже бежевая нательная рубаха на Грине кажется ему интересным цветовым пятном.
Гриня потрошит незнакомую рыбину с перламутрового отлива брюшком и нежно-розовыми, как сосочки, пятнышками по мясистой спинке. Рот Костика заполнился слюной. В их маломощный туристский котелок рыбина не умещается, и Гриня отхватывает топором сначала хвост, потом и голову.
— Зря! — облизнулся Костик. — В голове самый смак. На червяка? Место покажешь?
Гриня сумрачно кивнул на Гарькавого: показалось Костику — с неприязнью кивнул… Дрожа в мокрых трусах, тот отжимает воду из брюк.
— Я, я поймал слюнявочке нашей на завтрак.
— Олег, зачем с такой желчью? Поставь себя на мое место…
— Место твое я в… видал! — отрезал Гарькавый.
Костику не понравились глаза: слишком настоящая полыхнула в них ярость.
— Ох и гну-у-у-сно выражаешься, Олег. А я-то собрался на съемки тебя пригласить…
Гарькавый секундно опешил, как перед фотоаппаратом, снова ожил, кинул на посеребренную инеем траву влажно-тяжелые брюки.
— Вот ладненько! Вот этак добро! Гринюшка, скидывай свои.
— Чаво? Чаво, Олех Палч? Не слухал я? — бестолково забубнил Гриня, не решаясь, видимо, на прямой конфликт.
— Штаны! Живо!
Гриня растерянно оглянулся на Костика, ища и не находя у того поддержки, потом торопливо, как-то виновато снял свои сухие брюки и протянул Гарькавому.
Костика неприятно поразили синюшные, одутловатые, с выколотой на бедре остроухой собачкой ноги. «Шустик», — разобрал Костик под остроухой собачкой.
— Веди! — бесцеремонно толканул Гарькавый Костика в спину.
Костик вспомнил посвист вчерашнего топора, чуть было сам не пал наземь.
«Хамило… Стелил ласковыми словечками — заманить лишь бы! Кокнут еще чего… Фигу с маслом дамся!» — решил Костик. Посуровел он… Призвал к себе в помощь то канючее, в общем-то бесхребетное настырство, за которое маман восхищенно звала его вылитым «тятенькой».
— Извини, Олег, буду тебя сейчас критиковать, — по-мужицки круто начал Костик. — Меня коробит хамский тон. Пусть не повезло на приличное воспитание, но неужели жизнь тебя так корежила, что унизить человека для тебя — удовольствие?
Гарькавый взглянул на Костика с приветливым любопытством.
— Всамдель житухой интересуешься иль испугался?
Вместо ответа Костик радушно перекинул лямку кофра на плечо Гарькавого. Под десятикилограммовым доверием Гарькавый счастливо тряхнул плечами, подхватил кофр еще и рукой.
— Стихи хочешь, Костьк? — неожиданно дружелюбно спросил Гарькавый. Костик важнецки выпятил пухлые губы.
— Попробуй, оценю…
— Жизнь моя по острым ситуациям,
Словно кровь, стекает по ножу.
Кто я? Дон Кихот беспечных странствий,
Всем ветрам земли принадлежу…
Читал Гарькавый о войне. Читал угрожающе звенящим голосом, в такт срубая соцветия пижмы.
Человек с искалеченной судьбой бесцельно плутает по жизни, в отчаянии сокрушая чужие безвольные судьбы. Костик стыдливо ужался, всем своим благополучным сдобным тельцем ощущая зловещий жар, излучаемый Гарькавым.
Он вспомнил, как для киноальманаха «Урал» снимал встречу ветеранов 63-й Добровольческой танковой бригады. Увешанные орденами старики суетились, не зная встать куда, как поглядеть перед леденящим душу зрачком его киноаппарата. А он, с отстраненно-строгим лицом, сладостно покрикивал на бестолковщину… Безногого инвалида на коляске и вовсе огорошил… Папаша, дескать, извините мне мою бестактность, но хватаните воздуха, чтоб грудь молодецкая колесом выперла. Хочу панораму начать с орденов на вашей груди и окончить ее памятником танкистам.