Журнал «Если» - Журнал «Если» 2010 № 5
Я не ответила. Я сказала себе: вопрос риторический. Я знала: это не так.
Я вырвалась, схватила доску и сердито ринулась по пляжу за слабым утешением — последовать примеру математика Стива, которого волна как раз унесла в прибой.
* * *Дверь снова распахнулась. Вошли двое, за ними третий. Что-то большое, но легкое неуклюже стукнулось сначала о косяк, потом о дверь и о пол. Послышались приглушенные голоса:
— Туда.
— Так?
— Да. Ну-ка придержи.
— А это где поставить? — спросили сдавленно, от натуги. Я услышала плеск воды в неизвестной емкости.
— Здесь.
За моей спиной опять замерли чьи-то шаги. Кто-то рванул мои руки кверху, и я взвыла. Боль была невероятная. Я решила, что мне вывихнули оба плеча. Но руки вдруг упали вдоль тела: цепь сняли со штыря.
— Что происходит? — спросила я, когда белое зарево слепящей боли немного потускнело. Собственный испуганный, заискивающий голос показался мне омерзительным. Никто не ответил.
Меня схватили за руки. Звякнули ключи, и мои оковы упали. Меня ухватили под мышки и потащили через комнату, слишком быстро, чтобы я пробовала идти сама; вялые кончики моих ступней чиркали по холодному бетону. Меня развернули, толкнули вниз на что-то твердое — деревянное. Затрещали застежки-велькро. Мои руки прижали к ровной поверхности. На запястьях, потом на щиколотках сомкнулись широкие ремни на липучках.
— Что вы делаете?
Ноги приподнялись. Привязана к доске, поняла я.
— Что вы…
На лицо хлынула вода. В первую секунду я сочла, что назначение этого душа — встряска. Но он не иссякал. Вода заполнила мой разинутый рот. Я сцепила зубы, но нечаянно прикусила надетый на голову черный мешок. Вода лилась в ноздри, затопила носовые пазухи, обжигая. Захлебываясь, я лихорадочно втягивала воздух, но вдохнуть никак не удавалось. Ужасный раздавливающий кляп мозжил горло, карябал верхушки легких. Я тонула. Меня умерщвляли водой. Обязательно надо вдохнуть, я должна вдохнуть, должна, долж…
Обливание прекратили. Я надсадно закашлялась. Потом горло и легкие, как наждаком, ободрал резкий, бурный вдох.
— Теперь ты все мне расскажешь. — Снова тот человек.
— Что… — Я поперхнулась. — Что вы… — Поток воды обрубил фразу, заткнул мне рот, пресек судорожные попытки дышать.
Невероятно. Я вот-вот должна была умереть. Нет, не так. Я уже была мертва: от меня не осталось ничего, кроме жгучей боли в груди и горле, в носу и животе. Я погибла; все, что во мне было человеческого, сгинуло, сохранился только животный, слепой, неуправляемый ужас, обреченная воля — они-то и ловили ртом воздух, хватались за соломинку, лишь бы не утонуть.
Воду убрали.
Я закашлялась, и меня вырвало водой. Горькая от горячей желчи, она залилась в нос, и пришлось извергнуть ее снова.
Цепляясь за жизнь по настойчивому велению тела, я с трудом просипела:
— Все, что угодно. Я сделаю все, что скажете.
* * *— Я сделала все, что сказал дядя Дэвид. Точно следуя предписаниям.
Я сидела на краешке кровати у отца в гостинице, в стандартном номере средненького буэнос-айресского отеля. Комната провоняла табаком: постояльцам дозволялось курить. Отец стоял у окна, раздвинув плечом тускло-желтые занавески, и смотрел на огни ночного города.
— Взяла посевной материал, — продолжила я. — И пробовала вывести жизнеспособную, стойкую векторную популяцию, но ни та, ни другая культура не привилась.
Он кивнул.
— Мы знали, что ты все проделаешь безукоризненно. Потому тебе и доверили последнее вливание. Должно быть, произошло загрязнение закваски.
— Зачем вообще вы начали впрыскивания? За несколько недель до срока! В конторе паника. Каждому понятно: что-то происходит. Весь мир в курсе. Сквозь пески пустынь пробивается водородное свечение!
— На других участках возникли сложности. Пришлось действовать, иначе момент был бы упущен. — Он обернулся от окна. — Прости, Лита. Теперь мы тебя вытащим. Сейчас. Сегодня.
— Черта с два, — ответила я. И встала. — Черта с два.
Казалось, он измучен до предела. Сказывались дальний перелет и определенно — гнетущая тревога. Красные глаза отца заставили меня заподозрить, что перед моим приездом он плакал. Он уперся в меня воспаленным взглядом:
— Здесь небезопасно. Даже Дэвид признает. Нужно…
— Четырнадцать лет.
— Я… — он не договорил и беспомощно уронил руки. В остановившемся взгляде забрезжило понимание, лицо стало скорбным.
— Четырнадцать лет, — повторила я. — Четырнадцать лет назад ты упросил меня ввязаться в эту безумную затею. Колледж, университет, лето залетом здесь, никчемная, бессмысленная работа с глубоко противными мне людьми, годы штурма служебной лестницы ради должности ведущего ученого-исследователя. Ни любовников, ни друзей. В ночь, когда умерла мама, я работала тут. Четырнадцать лет. Ради этого.
— Я знаю, Лита, — шепнул он. — Знаю. Прости. — Он помедлил. — Твоя мать никогда не сомневалась… я хочу сказать, она всегда знала, как крепко ты ее любишь.
— Почему я все это делала? — спросила я.
Я знала, что он скажет. Сегодня я хотела это услышать.
— Потому что ты особенная.
— Почему я особенная?
Отец вздохнул и присел на кровать. Теперь мы поменялись местами. Я отошла к окну и ждала с сумочкой в руках, как будто собиралась уйти, а он свесил руки между колен, сплетая и расплетая пальцы, сжимая кулаки.
— Почему я особенная? — снова спросила я.
— Я… мы с твоим дядей… мы… — Он поднял голову и посмотрел на меня: — ГМО.[20]
Я на минуту задумалась.
— Продукт генной инженерии? Как те ребятишки, которым родители купили голубые глаза и белокурые волосы?
Он хмыкнул.
— Никогда не думал об этом как о чем-то столь… приземленном. Следовало догадаться, что тебя это не слишком шокирует — если вообще шокирует. Да. Как те ребятишки.
— Но тебе… выходит, это было давным-давно! Но тогда, до твоего рождения, у ученых еще не было надежных методик…
— Это сделали тайком. Уильям Маррион.
— О боже. Основатель приюта. Человек, который всех вас вырастил.
Отец кивнул.
— И вы?.. Все дети из приюта?..
Он опять кивнул.
— И что же?..
Отец печально улыбнулся.
— То-то и есть — «что»? Вот в чем вопрос. Не все мы голубоглазые. Не все белокурые. Что же было сделано? Только одно: нам добавили неравнодушия. К будущему.
— Неравнодушия? Чушь.
— Нет. Отнюдь нет. Основы нейропсихологии. Джек много раз растолковывал мне. Можно обучить пса предвидеть ближайшие последствия своего поведения. Заглядывать вперед на несколько минут, а то и на час. Изгрызи стул, и если хозяин заметит, тебе несдобровать. Но невозможно внушить псу озабоченность завтрашним днем. Нельзя научить его делать наметки на неделю. Почему? Потому что наиболее развитый участок лобных долей собачьего мозга по сравнению с нашим — тонкая вафля.
Он приставил выпрямленный указательный палец ко лбу.
— Вот где мозг млекопитающих формирует представления о будущем. И отключает способность печься о нем. Способность, определяемую количеством, а не качеством. Мы сконструированы так, чтобы нас гораздо больше заботило будущее.
Я изумленно покрутила головой:
— Кто еще?
— Все дети из бывшего «Сиротского дома Марриона», те, кого ты считаешь тетушками и дядюшками. И их дети.
— Дядя Рид, и тетя Тренд, и тетя Джой, и тетя Марр, и?..
— Да. Все до единого. Восемьдесят восемь в первом поколении.
— А мама?
— В том числе и твоя мать.
— А я?
— Измененные гены доминантны.
Я отвернулась и опять выглянула в окно.
— Значит, все, кто там…
— «Завтра» для них явь. «На будущий год» — нечто туманное. А «пять лет спустя» — сказка, вымысел, не задевающий за живое.
Мгновение отец наблюдал за мной. Я созерцала городские здания, гадая, какое будущее зреет за каждым из освещенных окон.
— Ты знаешь, что это правда, — сказал он. — Я стоял там, где сейчас стоишь ты, и слушал голос Марриона. В записи. Он рассказывал невероятные вещи, но я понял: все так и я всегда это знал. Сейчас сомнения отступают, верно?
— Да, — признала я. Руки тряслись. Я словно видела себя со стороны, откуда-то издалека, из иного времени, не в состоянии вникнуть в эти откровения, чересчур неподъемные для меня, недоступные пониманию. Слова слетели с языка будто по собственной воле.
— Итак, — вкрадчиво спросила я, — вы возомнили себя сверхлюдьми? Вы без колебаний решитесь захватить мировое господство, дорваться до власти и изменить порядок вещей на тот, какой считаете правильным?
— Да нет же, Лита. Нет. Просто мы единственные, кого будущее заботит настолько, чтобы пытаться спасти его. Вот и все. Мы единственные, кому не все равно.
