Петер Надаш - Тренинги свободы
Решение, касающееся воздушных ударов, и стратегия военных действий подсознательно следовали внутреннему велению культурной традиции, касающейся постоянной гуманизации человеческого общежития, велению, которое, в свою очередь, служит выражением определенного, в высшей степени прагматического, политического вывода. Такого вывода, который Европейский Союз, из приверженности к комфорту, из трусости, из трезвости, из естественного чувства самосохранения, из невежества и из животного эгоизма, в течение десяти лет успешно обходил и отвергал.
Если европейский континент в ближайшие годы намерен встать на путь обновления — ибо, во-первых, не хочет оказаться среди отстающих во всемирном спектакле экономического и технологического соревнования, во-вторых, не желает удовлетвориться тем, чтобы остановить на своих границах, с помощью тяжелых орудий, новое всемирное переселение народов, а в-третьих, ясно понимает, что глобализация есть не результат злокозненных манипуляций бирж и мультинациональных концернов: совсем наоборот, дело заключается в том, что задачу обеспечения таких гигантских массовых обществ на таком высоком уровне невозможно выполнить без глобальных структур, — то есть, таким образом, если европейский континент не хочет ни постоянной модернизации упустить, ни без надежной системы безопасности остаться, если он не хочет оттягивать далее разработку международных норм, которые делали бы влияние глобализационных тенденций прозрачным и контролировали бы этот процесс, ибо ни по одной из этих причин не желал бы пережить стремительного падения жизненного уровня своего населения и эффективности демократии, то есть если он не хочет рухнуть в пропасть тотальной анархии и хаоса или бессильно и постыдно сползти к диктатуре, — тогда ему более никак нельзя избегать европейской интеграции в самом широком географическом понимании этого слова. И осуществить это невозможно иначе как в форме интеграции высокоразвитых демократических государств.
Впервые кое-что из этих мыслей прозвучало из уст Йошки Фишера, министра иностранных дел Германии. По всей видимости, он сам слегка растерялся, высказав это: ведь он не мог не знать, что Ведрин, министр иностранных дел Франции, интеграции предпочел бы общую армию, а Кука, министра Великобритании, подобные идеи вообще не интересуют. Как знал Фишер и то, что планы, касающиеся создания общей армии, не могут заменить собой планов, относящихся к интеграции. Пожалуй, он даже мог знать, что в разгар войны можно, конечно, говорить о необходимости самой широкой европейской интеграции, но в скором времени следует ожидать новой, мощной реставрационной волны сепаратистских и изоляционистских настроений и волна эта на какое-то время смоет все прежние решения и идеи, относящиеся к интеграции, а потому вместо крупномасштабных планов европейского объединения он должен будет положить на стол куда более скромный план балканского урегулирования.
Во время войны против Югославии демократические европейские государства пришли-таки к моменту истины — горькому, лишенному всяких иллюзий моменту самопознания. Пускай с опозданием на десять лет, но им пришлось усвоить мысль о том, что от утопии полной европейской интеграции — утопии, чреватой весьма нерадостными последствиями — им отбояриться все равно не удастся: этого не позволят им сделать собственные традиции, обязательства, насущные потребности и навязчивые идеи, — но и осуществить эту утопию они не смогут. В этой ситуации противопоставленными друг другу и самим себе оказались такие разные, с разной ментальностью общества, которые, видя предпринимаемые другими действия, не могут понять друг друга. Не понимают они и того, чего не понимают в самих себе, а потому в принципе ни на какую интеграцию не способны. В то время как сербы, прикрепив себе на спину и на лоб мишени, вышли на улицы, чтобы выразить солидарность с деспотизмом своего государства и в качестве добровольных жертв предложить себя на понятном ненавистному врагу языке, международный военный союз на том же самом языке не просто заявил, что ведет войну не против сербов, но действительно, собрав весь свой огромный военный опыт, постарался избежать, чтобы эти люди стали мишенями, хотя албанцев, с которыми он солидаризировался против бесчеловечного государства, вообще не сумел защитить. Одна из этих ментальностей не соответствует ни одному из известных доселе образцов трезвой человеческой позиции и поведения; другая противоречит не только здравому смыслу, но и всем известным до сего времени вариантам и возможностям ведения войны.
Для того, чтобы мы могли взаимно понимать противостоящие друг другу языки сепаратизма и изоляционизма, необходима была бы огромная исследовательская работа лингвистов, антропологов и этнографов. А теория системного анализа, при поддержке философов, историков и социологов, должна была бы обработать собранные данные. Эта работа на продолжительное время ангажировала бы лучшие умы всех наций Европы. Нужно бы было тщательно начертить трехмерную карту европейской духовной жизни. На первом этапе предстояло бы, конечно, создать кадровые и технические условия для такого интердисциплинарного проекта. Вторым шагом стало бы точное изучение и определение тех культурных, конфессиональных и этнических границ и разломов, вдоль которых в Европе традиционно возникают коммуникационные трудности и вспыхивают конфликты. На третьем этапе следовало бы проанализировать, что понимают, что хотели бы понимать под общеупотребительными понятиями и словами затронутые этими процессами люди, живущие вдоль таких границ и разломов, как они толкуют и оценивают использование этих слов и понятий людьми, живущими по другую сторону границы, — и толкования эти, вместе со всеми, неотъемлемыми от них магическими и мифологическими ритуалами и обычаями, описать на всех европейских языках. Уже на этой стадии мы получили бы гигантский многоязычный словарь, который можно было бы листать примерно так, как поворачивают калейдоскоп. На четвертом этапе эти параллельные описания нужно было бы перевести со всех европейских языков обратно, на языки заинтересованных сторон, страдающих от конфликта или мучимых коммуникационными трудностями, и ответить им, отреагировать на все затрагивающие их рефлексии на каком-либо из больших языков-посредников. Лишь тогда общая картина впервые вырисовались бы перед нами во всей полной культурной пластичности — и лишь тогда стала бы, также впервые, видна со всех сторон. Не менее важно, что своеобразное, местное, особое со всеми своими коннотациями, лишь при этом условии впервые встроилось бы в контекст тех больших языков-посредников, которые в настоящее время не только не раскрывают, не только не осваивают национальные, конфессиональные, региональные коннотации отдельных понятий, но напротив, в соответствии со своими языковыми особенностями, со своей философией языка, поглощают их, скрывают или отметают до следующего конфликта подобно каким-то не пригодным к использованию обломкам. Пятый шаг: каждую отдельную статью в этом словаре нужно было бы показать, продемонстрировать на каждом европейском языке во всесторонне осмысленной форме, а поскольку при этом каждая отдельная статья предстала бы в многоцветном поле различных представлений, философий, языков и толкований, то аналогии, симметрии и исключения стали бы зримыми наподобие моделей. То есть для того, чтобы можно было бы внятно говорить о том, о чем надо говорить и о чем мы, по всей очевидности, хотим говорить, надо предварительно подготовить первую Великую Европейскую Энциклопедию.
Всегда довольная собственной анимальностью и всегда отчаянно задыхающаяся от собственного оппортунизма европейская практика любое такое или подобное безумное предложение объявляет фантасмагорией и забывает через какие-нибудь полчаса. Ее пути — другие пути. Если бы люди, желающие хоть в какой-то мере использовать потенциал своего разума, все-таки погрузились в духовный и ментальный лабиринт этой работы, им после первых шагов стало бы ясно, что уже три основополагающих, наполненных политическим значением понятия, чаще других используемых ими: Западная Европа, Восточная Европа, Центральная Европа, — в дальнейшем не могут быть здесь использованы.
Ясно стало бы, что в эпоху холодной войны и мирного сосуществования функция этих, позаимствованных из географии понятий заключалась в том, чтобы демократические государства могли как-то обозначить, назвать собственную особость относительно территориальной изоляции диктатур. Однако после 1989 года у двух этих, предполагающих друг друга устремлений в принципе не должно было уже быть никакой функции, понятия эти должны были утратить свою релевантность, если бы холодная война и мирное сосуществование не означали бы на обеих сторонах очень специфическую социализацию, заведомо определяющую ментальность не одного поколения, и если бы с тех пор на обеих сторонах структуры диктаторских и демократических институций в соответствии с общими потребностями были в корне преобразованы. Последнее так и не произошло. Напротив. Старые демократии по сей день с помощью этих понятий обеспечивают свою особость и прикрывают свои структурные проблемы, что, естественно, противоречит их же собственным универсальным интересам; что же касается новых демократий, то они, ориентируясь на эти понятия, приводят в действие те свои духовные и ментальные структуры, которые способствуют выживанию диктаторских институций и не дают укрепиться демократическому мышлению.
