Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
II, 5–14; V, 1–4; VIII, 12–14 (в свете авторского примеч. 1); XVIII, XIX, XX (Пушкин догоняет своего героя и первым приходит в театр, как первым придет и на бал в XXVII); авторское примеч. 5 к XXI, 13–14; XXVI (к которой исподволь подводили три предшествующие строфы); XXVII (ср. XX); XXX, XXXI, XXXII, XXXIII, XXXIV (бальный зал и ностальгическое отступление о «ножках», развивающее ностальгическую тему балета из XIX, XX); XLII (и авторское примеч. 7 к ней); XLIII, 12–14.
Пушкин сейчас на равных встречается с Онегиным и устанавливает черты сходства с ним, перед тем как провести демаркационную линию в XLV, XLVI, XLVII. Он будет вместе с Онегиным внимать звукам ночи (XLVIII); он пустится в третье ностальгическое отступление («пора покинуть скучный брег», XLIX, L); расстанется с Онегиным (LI, 1–4); вспомнит, как рекомендовал читателю своего героя в строфе II (LII, 11); отделит себя от Онегина (LV, LVI) — и, косвенно, от Байрона (который, несмотря на все вступительные оговорки, байронизировал созданных своей фантазией героев) и завершит главу несколькими профессиональными наблюдениями (LVII, LVIII, LIX, LX).
8 Я был озлоблен, он угрюм. Специфическое дурное настроение более молодого человека (в беловой рукописи — даже более фамильярно: «я был сердит») сополагается с присущей его другу мрачностью. Вот основные оттенки англо-французской хмурости Онегина на протяжении всего романа: «томный», «угрюмый», «мрачный», «сумрачный», «пасмурный», «туманный».
Этот спектр не следует смешивать с состояниями созерцательности, которые Онегин разделяет с другими обитателями мира нашей книги и которые обозначаются при помощи следующих эпитетов: «тоскующий», «задумчивый», «мечтательный», «рассеянный».
Третий ряд эпитетов, описывающих меланхолию, также используется по отношению к Онегину, но особенно щедро применяется к более поэтичным характерам романа: Пушкину, Ленскому и Татьяне: «грустный», «печальный», «унылый».
XLVI
Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ
Въ душѣ не презирать людей;
Кто чувствовалъ, того тревожитъ
4 Призракъ не возвратимыхъ дней:
Тому ужъ нѣтъ очарованій,
Того змія воспоминаній,
Того раскаянье грызетъ.
8 Все это часто придаетъ
Большую прелесть разговору.
Сперва Онѣгина языкъ
Меня смущалъ; но я привыкъ
12 Къ его язвительному спору,
И къ шуткѣ, съ желчью пополамъ,
И злости мрачныхъ эпиграммъ.
Эта строфа предшествовала XLV в издании 1825 г. Ошибка была исправлена в отдельном издании главы Шестой (1828) в списке опечаток.
1 Кто жил и мыслил...; 13 к шутке, с желчью пополам… Ср.: Шамфор, «Максимы и мысли» в «Сочинениях Шамфора», «собранных и опубликованных одним из его друзей [Пьером Луи Женгене]» (Париж, 1795), IV, 21: «Правильнее всего применять к нашему миру мерило той жизненной философии, которая взирает на него с веселой насмешкой и снисходительным презрением» <пер. Ю. Корнеева и Э. Линецкой> (см. также коммент. к главе Восьмой, XXXV, 4).
Под черновиком последних строк этой строфы Пушкин нарисовал фигуру демона в темной пещере и прочую чертовщину (2369, л. 18).
1–9 Строки 1–7 несколько тяготеют к приему несобственно-прямой речи, так же как 8–9 — к ретроспективной иронии. Суждения Онегина полны псевдофилософских клише, распространенных в его время. Ср.: «… мы увидели мир слишком широко и узнали его слишком хорошо, чтобы не презирать в своей душе мнимые выводы литературной публики» (сэр Вальтер Скотт, «Дневник», запись от 22 нояб. 1825 г., о Томасе Муре).
XLVII
Какъ часто лѣтнею порою,
Когда прозрачно и свѣтло
Ночное небо надъ Невою,
4 И водъ веселое стекло
Не отражаетъ ликъ Діаны,
Воспомня прежнихъ лѣтъ романы,
Воспомня прежнюю любовь,
8 Чувствительны, безпечны вновь,
Дыханьемъ ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Какъ въ лѣсъ зеленый изъ тюрьмы
12 Перенесенъ колодникъ сонной
Такъ уносились мы мечтой
Къ началу жизни молодой.
1–2 Публикация «Литературного архива», 1 (1938), воспроизводит (с. 76) красивую гравированную диаграмму из библиотеки Пушкина, показывающую сроки вскрытия и замерзания Невы за 106 лет («Хронологическое изображение вскрытия и замерзания реки Невы в Санкт-Петербурге с 1718 по 1824 год»). В 1820 г. река вскрылась 5 апреля, на неделю раньше среднего срока, но почти на три недели позднее, чем в годы рекордно ранних ледоходов. Апрель и начало мая (за исключением 1 мая, которое было холодным и мокрым, согласно наблюдению в «Отечественных записках», II [1820]), были теплыми, но затем произошло внезапное понижение температуры 13 мая; и 7 июня Карамзин писал из Петербурга, в письме к Дмитриеву: «Нынешним летом не льзя <так!> хвалиться: мы еще не видали красных дней».
Онегин покинул Петербург примерно тогда же, когда это сделал Пушкин (9 мая 1820 г.); их прогулки летнею (скорее даже весеннею) ночью по набережной Невы не могли состояться позднее, чем на первой неделе мая (ст. ст.), примерно 20 мая (нов. ст., если, конечно, здесь не припоминается июнь 1819 г.). На этой северной широте (60°) в это время года солнце садится в 8.30 вечера и встает в 3.15 утра: вечерние сумерки заканчиваются незадолго до полночи, а утренний полумрак начинается примерно полчаса спустя. Это и есть знаменитые «белые» ночи (которые особенно коротки в июне: закат в 9.15 вечера, рассвет — в 2.30 утра), когда небо остается «прозрачно и светло», хотя и безлунно.
3 Стихотворение Гнедича, к которому апеллирует Пушкин в своем примеч. 8, — это «Рыбаки», многоречивая и монотонная эклога, написанная нерифмованным пятистопным амфибрахием и изображающая двух пастухов, которые ловят рыбу на берегу одного из невских островов (предположительно Крестовского острова). Цитируемые строки взяты из первого издания части II (1822, в журнале «Сын Отечества», VIII), которое слегка отличается от окончательного текста 1831 г. На эту чрезмерно обширную цитацию наш поэт, без сомнения, был подвигнут чувством благодарности Гнедичу за то, что тот присматривал за публикацией «Руслана и Людмилы» в 1821 г.
4–6 Очень хороший пример влияния Пишо, скрывающегося за влиянием Байрона, представлен строкой в этой магически играющей тональностями строфе, где Пушкин описывает свои прогулки с Онегиным по Дворцовой набережной, в грезах воспоминаний и сожалений.
Ср.: «Чайльд-Гарольд», II, XXIV:
Глядишь за борт, следишь, как в глуби водной
Дианы рог мерцающий плывет,
И сны забыты гордости бесплодной,
И в памяти встает за годом год…
Французская версия (изд. Пишо 1822 г.) является никудышной парафразой: «Склонившись через округлый борт корабля, чтобы созерцать диск Дианы, отражающийся в зеркале океана [отсюда пушкинское „вод… стекло“], мы забываем наши надежды и нашу гордость: нашей душе мало-помалу представляются воспоминания о прошлом».
Отметьте этот курьезный и выразительный случай: реминисценция, испорченная влиянием литературного поденщика, выступающего посредником между двумя поэтами.
XLVIII
Съ душою, полной сожалѣній,
И опершися на гранитъ,
Стоялъ задумчиво Евгеній,
4 Какъ описалъ себя Піитъ.
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожекъ отдаленный стукъ
8 Съ Мильонной раздавался вдругъ;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей рѣкѣ:
И насъ плѣняли вдалекѣ
12 Рожекъ и пѣсня удалая.
Но слаще, средь ночныхъ забавъ,
Напѣвъ Торкватовыхъ октавъ!
1–4 Аллюзия на высокопарную посредственность — пиита Михаила Муравьева (1757–1807). См. пушкинское примеч. 9.
2 гранит. Гранит парапета. В этой строфе Онегин и Пушкин находятся на южном берегу Невы, на его участке, именуемом Дворцовой набережной, повернувшись лицом к Петропавловской крепости. Петропавловская крепость использовалась как тюрьма для политических преступников на так называемом Петербургском острове на северной стороне 500-метровой Невы.
