Владимир Набоков - Лекции о "Дон Кихоте"
Ужин давно кончился, а Дон Кихот все еще говорил без умолку; наконец один из козопасов обратился к нему с такими словами:
— Дабы вы, ваша милость, сеньор странствующий рыцарь, положа руку на сердце могли признать, что мы и правда оказали вам искренний и радушный прием, мы попросим одного пастуха, который с минуту на минуту должен быть здесь, позабавить вас и усладить ваш слух своим пением. Он малый смышленый, чувствительный, главное, умеет читать и писать, а на равеле играет так, что лучше и нельзя». Появляется юноша по имени Антоньо и начинает петь любовную балладу. Дон Кихот жалуется на боль в ухе, и тогда один из пастухов срывает несколько листиков розмарина, разжевывает, смешивает с солью, прикладывает к уху вместо бальзама, и боль проходит. Дон Кихот слегка пьян: мы чувствуем это в конце главы без всяких указаний автора.
ГЛАВА 12
Приходит один из пастухов. Его рассказ о гибели влюбленного в Марселу Хризостома служит как бы отголоском Дон-Кихотовых размышлений о пастушеской жизни — есть там и пробковый дуб, давший имя источнику, возле которого пастух завещал себя похоронить. Поначалу деревенский парень Педро коверкает слова, и хотя Сервантес, стараясь следовать правилам драматического искусства, заставляет его говорить с ошибками, под конец он вкладывает в уста Педро столь же отточенные фразы и столь же длинные слова, какие произносит Дон Кихот. В романе эти две главы, 11 и 12, служат мечтательной передышкой. Впрочем, вот он, прекрасный отрывок из лирического рассказа пастуха, который три века спустя, когда подобные ситуации взялись описывать юные романтики, так и остался непревзойденным.
«Неподалеку отсюда есть одно место, где растет более двадцати высоких буков, и на гладкой коре каждого из них вырезано и начертано имя Марселы, а на некоторых сверху вырезана еще и корона, словно красноречивыми этими знаками влюбленный хотел сказать, что Марсела достойна носить венец земной красоты. Один пастух вздыхает, другой сетует, здесь слышатся любовные, там. — скорбные пени. Иной всю ночь напролет у подошвы скалы или под дубом не смыкает заплаканных своих очей, и там его, возносящегося на крыльях упоительной мечты, находит утренняя заря, а иного нестерпимый зной летнего полдня застает распростертым на раскаленном песке, беспрестанно и беспрерывно вздыхающим и воссылающим свои жалобы сострадательным Небесам».
ГЛАВЫ 13 и 14
Когда Дон Кихот обсуждает в этих главах свое призвание с веселыми попутчиками, принявшими его за не совсем обычного безумца, пародия — если там была пародия — наконец совершенно растворяется в сочувствии. Дон Кихот выиграл поединок с читателем; любой человек, наделенный чувством жалости и чувством прекрасного — которые и составляют подлинно художественное чувство, — теперь на стороне Дон Кихота. Обратите внимание на отрывок, где рыцарь сравнивает свой обет с обетом священников, особенно монахов: «Я хочу сказать, что иноки, в тишине и спокойствии проводя все дни свои, молятся Небу о благоденствии земли, мы же, воины и рыцари, осуществляем то, о чем они молятся: мы защищаем землю доблестными нашими дланями и лезвиями наших мечей — и не под кровлей, а под открытым небом, летом подставляя грудь лучам палящего солнца и жгучим морозам — зимой. Итак, мы слуги Господа на земле, мы орудия, посредством которых вершит он свой правый суд. Но исполнение воинских обязанностей и всего, что с ними сопряжено и имеет к ним касательство, достигается ценою тяжких усилий, в поте лица, следственно, тот, кто таковые обязанности на себя принимает, затрачивает, разумеется, больше усилий, нежели тот, кто в мирном, тихом и безмятежном своем житии молит Бога о заступлении беспомощных. Я не хочу сказать и весьма далек от мысли, что подвиг странствующего рыцаря и подвиг затворника равно священны, но на основании собственного горького опыта я пришел к убеждению, что странствующий рыцарь, вечно алчущий и жаждущий, страждущий и изнуренный, бесприютный, полураздетый и усыпанный насекомыми, терпит, разумеется, больше лишений, нежели схимник, ибо не подлежит сомнению, что на долю странствующего рыцаря былых времен всечасно выпадали невзгоды. Если же кто-нибудь из них доблестною своею дланью и завоевал себе императорскую корону, то, смею вас уверить, ради этого ему должно было пролить немало пота и крови, и если б тем, кто удостоился столь высоких степеней, вовремя не пришли на помощь мудрецы и волшебники, то они скоро убедились бы в призрачности и обманчивости мечтаний своих и надежд».
Эта и следующая, четырнадцатая глава служат чем-то вроде интермеццо. Реальное событие, любовь студента-пастуха к пастушке, представляется гораздо более фантастическим, чем галлюцинации Дон Кихота. Вся история Хризостома отдает пасторалью, манерностью и сентиментальностью, но она призвана подчеркнуть пыл и отвагу Дон Кихота, богатство его воображения. Четырнадцатая глава спокойно завершает еще один раздел книги. Пастушка Марсела появляется у могилы безответно любившего ее Хризостома и весьма убедительно излагает свои доводы. Участие Дон Кихота в истории Хризостома и Марселы кончается тем, что он «вообразил, что ему представляется случай исполнить свой рыцарский долг, повелевающий оказывать помощь преследуемым девицам, и, положив руку на рукоять меча, он громко и властно заговорил:
— Ни один человек, какого бы звания он ни был и к какому бы состоянию ни принадлежал, не осмелится преследовать прекрасную Марселу, если не желает навлечь на себя лютый мой гнев. Она ясно и убедительно доказала, что она почти или, вернее, совсем не повинна в смерти Хризостома и что она отнюдь не намерена снисходить к мольбам кого бы то ни было из своих поклонников, а потому все добрые люди, какие только есть на свете, должны не гоняться за нею, но почитать ее и уважать, ибо уже доказано, что на всем свете вряд ли найдется другая девушка, у которой были бы такие же честные намерения, как у нее». И пока Хризостома не похоронили, никто не двинулся с места.
ГЛАВА 15
В поисках нового способа ввести в роман новое приключение Сервантес вспоминает о коне своего героя и заставляет Росинанта претерпеть жестокие побои от рук погонщиков-янгуасцев (жителей севера Кастилии), которые «так его отколотили, что он чуть живой повалился на землю». Когда Дон Кихот кидается на янгуасцев, те берутся за дубинки и рыцарь разделяет участь своего скакуна, оставленного в самом бедственном для всякого животного положении; но в некотором смысле Росинант, как и его хозяин, заколдован — ведь им обоим удается уцелеть после жесточайшей расправы. Как бы там ни было, Дон Кихот припоминает, что Амадис Галльский как-то получил двести ударов поводьями, тогда как другому рыцарю поставили клистир из ледяной воды с песком. Между прочим, мы замечаем, что Санчо Панса, присоединившийся к драке без всякой надежды на успех, не такой уж трус.
«— Какая тут к черту месть, — воскликнул Санчо Панса, — когда их больше двадцати, нас же всего только двое, а вернее сказать — полтора!»
Примечательно, что в этой главе Дон Кихот не страдает галлюцинациями, не принимает погонщиков с дубинами за вооруженных копьями рыцарей. Напротив, он находится в здравом уме и позже упрекает себя за то, что обнажил меч против простолюдинов, не посвященных в рыцари.
ГЛАВА 16
В романе действуют несколько добрых, сострадательных людей: одним из них был сосед, в начале книги отвезший Дон Кихота в родную деревню, теперь мы встречаем трех других: жену хозяина постоялого двора, его дочь и служанку, все они принимают сердечное участие в страданиях ближнего. Уродливую служанку — горбатую Мэри — автор называет «доброй Мариторнес». Но обратите внимание на то, что в шестьдесят третьей главе она обречет Дон Кихота на двухчасовые муки. До сих пор Сервантес воздерживался от непристойностей, но в эту главу он вводит скабрезный отрывок: Мариторнес, пробираясь в ночной рубашке к ложу погонщика, спящего в одной комнате с Дон Кихотом и Санчо, попадает в объятия рыцаря, вообразившего, что к нему явилась принцесса, погонщик бросается ей на помощь, он колотит рыцаря, а Мариторнес прыгает на кровать Санчо, и они принимаются отвешивать друг другу тумаки. Эта сцена с озорной служанкой и скандалом полностью соответствует литературным вкусам того времени. Но обратите, пожалуйста, внимание на то, что совершенно независимо от работы воображения, глава за главой вовлеченного в сочинение книги, здесь также присутствует искусная, тонкая, а порой несколько отчаянная сосредоточенность на том, чтобы подогревать читательский интерес, варьируя художественные средства. Посмотрите, какие точные и красочные детали использует Сервантес. Здесь он опять выступает предтечей истинных романтиков, а не пресных абстрактных произведений XVIII века с их чисто нравоучительными ландшафтами.
