Андрей Рудалёв - Письмена нового времени
Эпштейн совершенно не замечает или не желает видеть одну из ведущих линий в русской литературе, где еще с М.Ю. Лермонтова искомый «срединный» путь формулируется как уход от реальности, в которой превалируют различные жизненные противоречия, шатание из крайности в крайность, и погружение в мир собственного «я», воспоминаний, мир души, не зависимый от внешней событийной динамики: войн, катаклизмов, скандалов, смертей. Однако здесь есть одна существенная преграда, «но» — трезвое осознание того, что все это невозможно в реальном вещном, тварном мире, идеал полагается за пределами, Царство Божие невозможно на земле, прошлое не восстановить. В реальности же выбор довольно скудный: либо «забвение» (как у Ионыча), либо огненный путь «заблудившегося трамвая».
Наиболее трудноразрешимой становится проблема, противоречие личного и общего: личного в духе протестантизма и православной религии. Попытки разрешить его как раз и предпринимались в художественной литературе путем моделирования «средней зоны», под которой следует понимать именно личностное (в духе философии религиозного персонализма, «симфонической личности» Карсавина), а не индивидуальное эго-начало. Бессмысленные шатания между плюсом и минусом, отрицание плюса и минуса (т. к. герой всегда между) ведет к погружению, например у М.Ю. Лермонтова, во внутренний мир, воспоминание, что равносильно смерти относительно внешней реальности. Человек, уподобляясь христианскому аскету, отстраняет все свои помыслы и действия от внешнего мира, который, кроме насилия над ним, не производит ровным счетом ничего (в поэме С. Есенина «Анна Снегина» — это война). Погружение в себя мыслится более ценным, чем все богатства мира, т. к. при этом восстанавливается образ и подобие Божие. В себе и из себя герой реконструирует мир прошлого, воспоминаний: часто — детства — идеала для любого на все времена. Эта сказка Обломовки становится реальней всей мертвенной обстановки настоящего, изношенного халата и убогих посетителей.
Время диктует невозможность возвращения, личность преодолевает пространство и время и через возвращение в прошлое обретает свой, утраченный в настоящем, лик — детство, образ ребенка, например у Лермонтова (не случайно в описании Печорина наряду с чертами мужчины, женщины, лошади в его облике, также присутствует и что-то детское), душевное спокойствие и гармонию Обломова, любовь у героя «Анны Снегиной» С. Есенина. Наряду с внешней тенденцией к сведению противоречий жизни до крайности с последующим устранением их путем хирургической операции, существует и другая — уход от противоречий общественной жизни и погружение в свой внутренний мир. Именно эту тенденцию изображения внешне непримечательного, но цельного и прекрасного внутри и не замечает в русской литературе Эпштейн, между тем, она берет свое начало еще в византийской культуре,[60] имеет религиозные корни и является следствием усталости человека от бесконечного «внешнего выражения» (слова П. Новгородцева). Он не с теми и не с теми, не с белыми и не с красными: он с Богом, а значит, и с собой, и в себе, но в то же время он «доктор», а значит, и подспудно соучастник (Б. Пастернак «Доктор Живаго»).
С брезгливым отмежеванием от религиозного произошло то, что человек оказался предоставлен сам себе в мире, преисполненном системой зеркал с бесконечно повторяющимися отражениями одного и того же. Результатом чего стала скука, хандра, тоска, которая, по мнению классиков литературы, и стала той болезнью поколения, вылившейся впоследствии в убийственный, сметающий все на своем пути, бунт (образ парового котла в «Молохе» Куприна).
По словам поэта и мыслителя Серебряного века Вячеслава Иванова: «…коренное обмирщение всех руководящих понятий неизбежно проводит русскую душу через мрачную пустыню практического нигилизма, где живут только звери, и где звереет сам человек».[61]
Если обратиться к истории, то мы увидим, что многие периоды духовного подъема национальной культуры связаны именно с фактом ее воцерковления: 10–12 вв. — крещение Руси, когда она за короткое время стала одной из самых просвещенных стран Европы; разгром монголо-татар и эпоха Сергия Радонежского — величайшего русского святого, и как знать, не явились ли церковные реформы патриарха Никона, спровоцировавшие раскол в церкви, благословением деятельности Петра. Нет никаких сомнений, что именно церковь для России всегда была источником питающим, вождем наставляющим, залогом стабильности в обществе.
Максимализм веры«Христианство… оказывало воздействие на весь поток исторической жизни русского народа среди всех его падений и недочетов, оно часто было ему маяком среди мрака его страдания и собственного греха».[62] Предвижу возражение: да, конечно, все это так, но это дело давно минувших дней, прошлого, для настоящей же жизни религия, вера стала лишь ветхой реликвией, деталью экспозиции краеведческого музе: Парировать данное замечание, на мой взгляд, можно, приведя слова философа Е.Н. Трубецкого, чей заве представляется особенно актуальным в наши дни «…если русская демократия не определится как демократия христианская, то Россия погибнет бесповоротно но и окончательно».[63] Разве в этих пророческих словах не содержится объяснение причины того тупик; в котором находится современное русское общество, разве это не рецепт выхода из трясины кризиса? И надо-то для этого совсем немногое, но главное: отдаться всем сердцем, всей душой, не стесняясь максимализма (азбуки Стефана Пермского, а не костров инквизиции) в исповедании правды и истины спасения всего мира и России в частности.
Философ, которому я склонен доверять, Л.П. Карсавин свидетельствует о том, что воля Божия состоит в самоуничтожении тварного бытия, т. е. в умирании и последующем за ним воскресении — все это входит понятие «преображения».[64]
На мой взгляд, следует отбросить, оставить всякие разговоры о развитии.[65] Развитие, прогресс — искусственное деструктивное движение, удивительно напоминающее сумасшедший «заблудившийся трамвай» из знаменитого стихотворения Н. Гумилева.[66] Не развивать неизвестно что неизвестно как неизвестно зачем — играть в русскую рулетку, а очищать и восстанавливать порушенное и забытое. Воскресить. И в этом перерождении через отрицание (апофатическое самоумоление твари) вновь ожить. Эволюция в конце концов всегда требует революции, ей обязательно нужен либо всемирный потоп, метеорит, иначе она закиснет, как пруд со стоячей болотной водой. Они братья-близнецы: Хлестаков, в котором, по выражению Д.С. Мережковского, преобладает начало движения, «прогресса», и Чичиков — «начало равновесия, устойчивости».[67]
Будущее реализуется из прошлого, это есть восстановление прошлого. Подобным методом познания будущего пользовался Иоахим Флорский, это то, к чему с таким напряжением стремился М.Ю. Лермонтов, видевший в то же время в этом дурную бесконечность жизни, сродни движению по кругу, что и привело его к пессимистическому восприятию личного бытия.
Вместо развития — движение назад со сматыванием накиданной в беспорядке ленты истории в цельный моток — точку, где есть место для единого и множественного одновременно. Движение назад, возвращение, не означает обращения к первоначальному внешнему облику, не означает облачения в лапти, и приобщения к естественной наготе на лоне природы. При изменении внешней формы, внешнего облика, что связано с течением жизни вообще, возможно восстановление, реставрация самих принципов жизнеустройства. Преображение всегда сопровождается внешней динамикой, эволюционными подвижками. Призывы пересмотра оснований, разрыва с корнями, с почвой — новогодняя елка с гирляндами — водораздел, как при Петре I, между Русью и Россией. Если корни обрублены, то роль фундамента выполняет мертвящая трясина, которая обычно цементируется человеческими костьми.[68]
Воплощение секулярной мыслиВсе потуги русской секулярной мысли всегда сводились к формулированию и попыткам создания альтернативного мироустройства в противовес Боготварному миру (радикализм Эпштейна из той же области), что и вылилось в конечном итоге к принятию социальной псевдорелигиозной модели.
Революция — есть пародия, обезьяна преображения, схожая с ним по форме, она несет не созидание, а хаос множественности, уводит в судорожном скачке от искомого прошлого. «Революция есть именно порождение срединного гуманистического слоя человеческой природы».[69]
С.А. Аскольдов в статье «Религиозный смысл русской революции» отмечает, что установленное веками равновесие святого и звериного в русской душе нарушили новые гуманистические веяния последних столетий отечественной истории.[70] В гуманистических идеях, искусственно прививаемых России еще с 18 века, содержится разрушительный вирус — образец утопии, т. е. руководство по деструктивному скачкообразному движению, мятежности, революционности. Обратили внимание на человека, навязав ему высшее, сверхчеловеческое достоинство, и, как следствие, отвратились от Бога, совершенно забыли, что познание человека, осознание его величия всегда происходило через приобщение к Божественному совершенству, которому человек есть «образ и подобие», т. е. неразрывно связан. Тут же вспоминаются провидческие слова Ф.М. Достоевского о ситуации, когда идею Бога насильственно убрали из сферы человеческих интересов. Все возможно, ибо это Все забыто, остается лишь одно ничто, смерть, нисхождение в прах, горы трупов в последнем акте трагедий Шекспира. Секулярная мысль в России нашла наиболее показательное свое воплощение в ГУЛАГе — яркой иллюстрации тезиса о гуманистическом людоедстве.
