Григорий Гуковский - Реализм Гоголя
Основной принцип реализма в сути своей антибуржуазен, антииндивидуалистичен, поскольку он признает первичной реальностью (художественной, а стало быть, и всякой) общее исторической среды, а индивидуальный характер признает производным от среды. Более того, в тенденции своего развития этот принцип непременно демократичен, хочет того или не хочет писатель-реалист (история показывает, что в такой мере, в какой он — реалист, он именно всегда хочет этого, хотя не всегда заявляет об этом во всеуслышание); иначе и быть не может, так как этот принцип признает коллектив высшей реальностью, то есть и высшим благом, и высшим правом, и фактическим деятелем истории.
В социальном смысле для XIX века этот конкретный коллектив есть класс и народ. Общественное самосознание народа — это и есть предел, к которому стремится (хотя и не всегда достигает его) русский реализм XIX столетия. Между тем реальный принцип коллективизма может быть достигнут лишь на другом, высшем этапе общества по сравнению с реальным обществом середины XIX века, на этапе социалистического сознания общества. Поэтому противоречие между идеей коллективного (народного, классового) и личного неизбежно и для русской литературы середины XIX столетия.
Но по сравнению с романтическим мышлением, то есть с принципом индивидуализма, объемлющего мир, уже пушкинский реализм 1820-х годов — новое качество; он — уже реализм, и главное в нем то, что указывает путь будущего развития человечества, то есть открытие примата конкретно-общего над индивидуальным характером. А созревающее в 1830-х годах осознание в литературе социального характера конкретно-общего исторического бытия есть проявление конкретней социальной демократизации передовой литературы путем осознания ею социального коллектива (и именно демократического коллектива) как народа, как исторической реальности.
Внешним выражением этого процесса является и то обстоятельство, что процесс передового движения литературы в 1830-е годы осуществляется в России в творчестве уже не одного писателя (Пушкина), а в творчестве целой группы писателей, соотнесенных между собою, различных, но слитых в едином устремлении литературного развития, являющих хотя и дифференцированный индивидуально, но все же исторически закономерный коллектив литературы, объемлющей творческие усилия и того же Пушкина, и Гоголя, и Лермонтова, и Белинского, и еще других.
Пройдет несколько лет, и в литературу вступит определившийся коллектив литераторов — «натуральная школа», явно демонстрирующая принцип реализма и коллективизма в самой организации литературной жизни, школа как историческая реальность и единство, единство не менее очевидное, чем единство деятельности индивидуального писателя. А затем придут коллективы журналов (см. «Современник» при Чернышевском и др.), установившие понятие «направления» как основного определения литературной деятельности, определения коллективного, не столько вытекающего из индивидуального характера писателя, сколько объемлющего его и как бы предписанного ему социально-исторической действительностью.
Между тем полицейски-бюрократическая нивелировка личностей в условиях николаевского режима не давала и не могла дать осуществления принципа коллектива ни в содержании литературы, ни в организации литературно-жизненного процесса. Булгаринский «триумвират» остался беспринципным блоком трех отдельных людей, не более (что и позволило В. А. Каверину поставить вопрос об иллюзорности этого объединения). И позднее литература официального толка вплоть до Болеслава Маркевича оставалась в принципе и в основном романтической.
По мере все большего углубления демократизма литературы реалистического лагеря, буржуазность индивидуализма все более выявлялась как реакционная стихия. Это проявилось уже в «ложно-величавой» школе 1830-х годов, в первом явлении подлинно реакционного романтизма в России. И ведь Николай I с удовольствием читал мещанского романтика Поль де Кока; а Кукольник в своих романах подражал Дюма-отцу, и придворные портретисты рисовали царя в виде рыцаря в латах — с устаревшим романтическим пафосом. И до конца XIX столетия доживет романтизм буржуазного индивидуализма и в своем мещанском и полицейски поощряемом изводе (см. бульварные «исторические» романы 1890-х годов) и в своем буржуазно-эстетском изводе, давшем в новом цветении буржуазное крыло раннего русского символизма.
Иное дело русский реализм, вновь и по-новому отделявшийся от беспрерывно рождавшего его романтизма в 1830-х годах. Его творили на втором его этапе (после первого, пушкинского 20-х годов) одновременно Пушкин и Гоголь, Гоголь и Лермонтов. Нельзя забывать, что они писали в одни и те же годы. Гоголь определился как писатель еще до завершения пути Пушкина. Лермонтов погиб еще до выхода в свет «Мертвых душ» (первого тома). Это была ведущая, передовая группа, так сказать ударная группа наступления реализма. Их творческие усилия, разделенные, и все же единые, определили смысл и направление движения эпохи в области литературы. Это обстоятельство может иной раз исказить перспективу самой эпохи, представив ее как эпоху преобладания реализма в литературе. В высшем смысле, в смысле тенденции передового отряда литературы, это и было так. Но в повседневной жизни литературы 30-х годов это выглядело иначе.
В 1830-е годы реализм — это все еще только направление движения, тенденция развития, смысл исканий нескольких великих людей, строящих будущее в литературе. Конечно, эти великие люди не оторваны от почвы и от окружения. Их искания и прорывы в будущее — это не прихоти гениев и не случайные пророчества, а вывод из предшествующего и из современного им этапа художественного развития, вывод, более глубокий и прозорливый, чем у других писателей, но именно тот, к которому немного позднее придет тем же закономерным путем и вся масса передовой литературы, — правда, уже пользуясь открытиями гениальных пионеров реализма.
Об этом же говорит и то обстоятельство, что отдельные элементы, характерные для поисков и открытий великих людей, и именно реалистических поисков и реалистических открытий, обнаруживаются в эту эпоху здесь и там — у различных писателей, как сознательно тяготевших к Пушкину или Гоголю, так и шедших иными путями, демонстративно-романтическими. Нас может не удивить то, что еще в 1820-х годах реалистическая проблематика, может быть, и не совсем четко, но все же прояснялась сознанию столь мощного поэта, как Баратынский, который ведь был близок пушкинскому кругу, хотя и остался навсегда романтиком и в принципе и в практике; не удивляет же нас явственное движение к реализму — и во многом сходным с Пушкиным путем — Грибоедова, тоже еще в 1820-е годы.
С Пушкиным может быть соотнесен как-то и Погодин со своими повестями, социальная проблематика, или, вернее, социальная методология которых, впрочем, хронологически отчасти предвосхищает социальное определение пушкинского реализма. Не случайно именно Погодин был единственным драматургом пушкинского времени, понявшим, если не полностью, то все же в основных чертах, смысл реального историзма «Бориса Годунова», что видно из его художественно слабых, но методологически глубоких драм «Марфа Посадница» (1830) и «История в лицах о Димитрии Самозванце» (1835); драмы эти по принципам подхода к материалу вовсе не далеки от пушкинской трагедии; этим, конечно, объясняются и похвалы Пушкина «Марфе Посаднице», не оправданные достоинством драмы, но оправданные удовлетворением, испытанным Пушкиным, обнаружившим в Погодине понятливого ученика и единомышленника, историзм которого и в научных работах не мог не импонировать ему. Не случайны и планы сотрудничества Пушкина и Погодина в исторических трудах.
Все это понятно по отношению к Погодину, человеку, мироощущение которого в 1820-х годах было отмечено чертами передовыми и демократическими. Сложнее обстоит дело с каким-нибудь Тимофеевым, писателем примитивным, принадлежащим к лагерю Сенковского, притом воинствующим романтиком в духе Кукольника или Бенедиктова; труднее объяснить наличие, социально-реалистических элементов в его романе «Художник» (1834), близком к бурно-романтическим повестям Полевого, и все же включающем и мотивы и установки, которые могут быть сопоставлены с мотивами и установками Пушкина 30-х годов и Бальзака.
Но ведь аналогичные мотивы есть даже в романе самого Полевого «Аббадонна» (1834). Но ведь социальные мотивы в бальзаковском духе есть даже в слабом, примитивном, реакционном и сентиментальном романе А. Степанова «Постоялый двор» (1835); но ведь аналогии Пушкину (и Мериме) можно обнаружить даже у Сенковского («Турецкая цыганка», 1835). А еще немного позднее «под Бальзака» — и немного в духе Лермонтова — напишет свой агрессивно-романтический роман «Непостижимая» (1841) впавший в реакционность Филимонов. А с Гоголем будет перекликаться знакомец Грибоедова Д. Н. Бегичев, не столько в «Семействе Холмских», сколько в «Провинциальных сценах» (1840).
