Георгий Плеханов - Народники-беллетристы
Егор Панкратов никогда не мог отделаться от этого тяжелого, хотя и смутного сознания своей неволи. Его никогда не покидала мысль о поругании, угрожающем крестьянину при неисправном отправлении им своих "обязанностей по отношению к государству". Он стал скуп и жаден, копя и собирая деньги единственно для своевременной уплаты податей. Но пришло время, когда все его усилия оказались бесполезными.
Вместе с Ильей Егору не раз случалось наниматься на работу у соседнего помещика, который, подобно многим представителям доблестного российского дворянства, не имел привычки торопиться с уплатой своих долгов, в особенности долгов работникам. У Егора и прежде уже происходили по этому поводу довольно сильные столкновения с беззаботным барином, но в тот раз, о котором идет речь, дело принимало особенно неприятный оборот. С него и с его друга требовали податей, а помещик отказывался расплатиться с ними, отговариваясь недосугом.
И в самом деле, у него были гости, и он уже несколько дней кутил; с ними без перерыву. В числе гостей был и становой.
Егор находился в крайности. "Предчувствие о ней давно уже тяготело над ним, но смутно; он не очень беспокоился. А теперь эта крайность встала перед глазами. Мысль же о порке приводила его в необузданное состояние, и понятно, что он выглядел очень мрачно, когда предстал перед барином".
"— Да что же это такое? — сказал он с волнением, стоя в прихожей перед барином, также взбесившимся
По обыкновению, Егор Панкратов был впереди, а Илья Малый прятался за ним.
Сколько раз вас гоняли и говорили вам, что некогда? — бешено говорил барин, чувствуя, что голова его сейчас треснет.
Нам, ваша милость, дожидаться нельзя. Описание! Мы за своим пришли… кровным! — ответил с возраставшим волнением Егор Панкратов.
— Ступайте прочь! Душу готовы вытянуть за трешницу.
— Нам, ваша милость, нельзя дожидать….
— Говорю вам — убирайтесь! Рыться я стану в книгах! — кричал совсем вышедший из себя барин.
А Егор Панкратов стоял перед ним бледный и мрачно глядел в землю.
— Эх, ваша милость! стыдно обижать вам нас в этом разе… — сказал он.
–: Да ты уйдешь? Эй, Яков! Гони!
На шум вышли почти все гости… и становой. Последний, узнав в чем дело, приказал Егору Панкратову удалиться. Но Егор Панкратов не удалился; он с "отчаянием глядел то та того, то на другого из гостей, и, наконец, сказал упавшим голосом:
— Ты, ваше благородие, ее путайся в это место".
Скверно кончилась эта история для нашего сторонника законности. Его чуть было не высекли, и только по совету старшины, боявшегося "взбалмошного" нрава "Егорки", заменили это позорное наказание заключением в "темную", на хлеб и на воду.
Деревенский староста боялся было, что он упрется, и униженно просил его "покориться". И Панкратов покорился. Молча и мрачно пошел он в "канцер", молча и мрачно вышел оттуда, придя домой, забрался на полати, напился квасу, и… заболел горячкой. Все соседи и даже все деревенские начальники отнеслись к нему с полнейшим сочувствием и не понимали только одного, что собственно так огорчило странного мужика. "Прохворал он почти всю зиму; покопошится на дворе, поработает и опять сляжет. Илья Малый старался во всем ему помогать, но все-таки хозяйство его было уже расстроено, да и сам он был не тот. Однажды, в начале весны, он вышел на завалинку погреться на солнышке, и все, кто проходил мимо него, не узнавали в нем Егора Панкратова. Бледное лицо, тусклые глаза, вялые движения и странная, больная улыбка — вот чем стал Егор Панкратов. К нему подсел Илья Малый и, рассказав свои планы на наступающее лето, неосторожно коснулся происшествия, укоряя Егора Панкратова за то, что тогда он огорчился из-за пустяков. Егор Панкратов сконфузился и долго не отвечал, улыбаясь некстати… Потом сознался, что его тогда "нечистый попутал". Он стыдился за свое прошлое. Таким Егор Панкратов остался навсегда. Он сделался ко всему равнодушен. Ему было, по-видимому, все равно, как ни жить, и если он жил, то потому, что другие живут, напр., Илья Малый"…
Разумеется, Егор Панкратов и Илья Малый остались по-прежнему друзьями-приятелями; они "соопча" работали, "соопча" терпели невзгоды, их и секли за один раз.
Так наказала современная деревня "вольного человека" за его стремление к жизни "по правилам".
VIII.В рассказе "Ученый" перед нами подобное же явление: проснувшееся в крестьянине создание своего человеческого достоинства не выдерживает столкновения с окружающей его тяжелой действительностью; загоревшийся огонек мысли гаснет под влиянием тяжелого нравственного оскорбления.
На этот раз швы имеем дело с "жителем", избравшим самый верный путь для приведения своего ума в "порядок". Дядя Иван, тоже парашкинский "житель", отличается необыкновенной жаждой здания страстной любовью к книге. Несмотря на свой зрелый возраст, он ходит в школу, где стоически переносит насмешки шаловливых ребят, с детской беспощадностью издевающихся над всеми промахами и ошибками своего взрослого товарища. Но школьный учитель был плох, а вскоре, благодаря земству, школа и совсем закрылась. Так и остался Иван полуграмотным, умея только с грехом пополам читать по печатному и смотря на искусство писать, как ни высшую, недостижимую для него мудрость. Тем не менее, страсть "почитаться!" осталась у него в полной силе. Для него не было большего наслаждения, как купить в городе книжку и засесть за нее в свободное от хозяйственных занятий время. Беда была лишь в том, что он далеко не все понимал в покупаемых книжках. Иногда попадалось в них такое словечко, которого он, при всех усилиях, не мог понять без посторонней помощи. Тогда Иван шел к писарю Семенычу и за приличное вознаграждение, в виде шкалика водки, добивался разъяснения мудреного "словечка". Правда, толкования писаря далеко не всегда соответствовали истинному смыслу мудреного слова, но без его помощи Иван обойтись все-таки не мог. Семеныч был самым ученым человеком в деревне. Со временем Иван стал обращаться к нему не только по поводу "словечек", но и вообще во всех тех случаях, когда в его голове шевелились вопросы, неразрешенные "странною" философией предков. А такие вопросы все чаще и чаще возникали в голове темного читателя.
"Откуда вода? Или опять тоже земля?.. Почему? Куда бегут тучки?" Мало того, явился даже вопрос о том — "откуда мужик?". Собеседование Ивана с Семенычем по поводу этого вопроса прекрасно изображено автором.
"— Например, мужик… — Дядя Иван остановился и" сосредоточенно смотрел на Семеныча.
— Мужику у нас счету нет, — возразил последний.
— Погоди, Семеныч… ты не сердись… Ну, например, я мужик, темнота, одно слово — невежество… А почему?
В глазах дяди Ивана появилось мучительное выражение.
У Семеныча даже косушка вылетела да головы; он даже плюнул.
— Ну, мужик — мужик и есть! Ах ты, дурья голова!
— То-то я и думаю: почему?
— Потому, мужик, необразованность… Тьфу, дурья голова! — с удивлением плюнул Семеныч, начиная хохотать.
— Стало быть, в других царствах тоже мужик?
— В других царствах-то?
— Ну.
— Там мужика не дозволяется… там этой самой нечистоты нет! Там его духу не положено! Там, брат, чистота, наука.
— Стало быть, мужика…
— Ни-ни.
— Наука?
— Там-то? Да там, надо прямо говорить, ежели ты сунешься с образиной своей, там на тебя с-с-о-обак напустят! Потому ты зверь зверем!"
Как ни глупо было вранье Семеныча, но в данном случае и его, вероятно, было достаточно, чтобы подлить масла в огонь, толкнув на новую работу беспокойную мысль Ивана.
Узнав, что в других государствах и духу мужицкого "не положено" и что это происходит оттого, что "там наука", Иван естественно должен был пойти далее и спросить себя, — нельзя ли и русскому трудящемуся населению добиться подобной же степени образования? А отсюда уже недалеко было и до очень радикальных выводов.
Пишущему эти строки пришлось в семидесятых годах в Берлине встретиться с артелью русских крестьян Нижегородской губернии, работавших на одной из сукновальных фабрик прусской столицы. Мы помним, какое впечатление произвело на них знакомство с заграничными порядками и с материальным положением немецких рабочих. "Нет страны хуже России!" — восклицали они с каким-то грустным ожесточением и охотно соглашались с нами, когда мы говорили, что пора бы русскому крестьянству подняться на своих угнетателей.
Может быть, к такому же заключению пришел бы и Иван, но ему помешало в этом одно неожиданное происшествие. С некоторых пор голова его стала работать, по выражению автора, больше чем руки. В его несложном хозяйстве явились упущения, за ним оказались недоимки. Староста уже несколько раз напоминая ему об этом, но Иван продолжал возиться с вопросами. Печальная развязка сделалась неизбежной. В один из приездов исправника Ивана позвали в волость и там розгами напомнили ему об его гражданских обязанностях. Эта отеческая расправа поразила его, как громом. Возвращаясь домой, "он озирался по сторонам, боясь кого-нибудь встретить, — он так бы и оцепенел от стыда, если бы встретил; да, от стыда! потому что все, что дали ему чудесные мысли — это стыд, едкий, смертельный стыд".
