Петер Матт - Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее
В целом можно сказать, что швейцарская эмиграция, этот важный аспект социально-экономической истории, богаче представлена в исторических исследованиях, чем в литературе. Однако имеются два знаменитых исключения. Первое литературное произведение удивительно тем, что в США его знает каждый ребенок, тогда как в Швейцарии оно совершенно исчезло из общественного сознания. Речь идет о написанной для юношества книге «Швейцарский Робинзон», 1812 года, которая благодаря одному гениальному мотиву вошла в мировую сокровищницу архетипических представлений. Некий швейцарский пастор, который с многодетной семьей направляется в Австралию, терпит кораблекрушение и, вместе со своими близкими, обретает спасение на экзотическом необитаемом острове. Они должны как-то выжить, и тут им очень помогают всяческие инструменты и утварь, по счастью тоже выброшенные волнами на берег. Рассказ бесконечен и насыщен всеми естественнонаучными и техническими знаниями, какими мог обладать приверженец Просвещения в конце XVIII века, а сверх того — благочестием, вдохновленным педагогическими задачами. Домочадцы пастора совершают дерзкие экспедиции во внутреннюю часть острова, где им попадаются животные и растения со всех континентов. Но самая эффектная находка автора сего достославного сочинения — «древесный дом», который семья строит для себя на ветвях дерева-гиганта, чтобы жить там, не опасаясь диких животных. Этот «древесный дом» воспламенил фантазию бессчетных детей и в США вплоть до сегодняшнего дня воплощается в тысячах древесных домиков, возводимых в укромных уголках частных садов. Английский заголовок книги, «Швейцарское семейство как Робинзон» (The Swiss Family Robinson), отождествляется теперь с детской мечтой о древесном доме. Количество англо-американских обработок этого сюжета — кинофильмов и телесериалов — уже практически необозримо, но постоянно продолжает расти. Семейная история Робинзонов популярна во всем мире не меньше, чем роман Шпири о девочке Хайди, вот только в самой Швейцарии никто об этом не знает и индустрия туризма (в частности, бернского) до сих пор не пыталась извлечь какую-то выгоду из неувядающего бестселлера. Дело в том, что изобретатель истории — пастор бернского собора Йоханн Давид Висс (1743–1818). Он долгое время рассказывал ее своим детям и включил в нее все, что знал о мире; его сын Йоханн Рудольф Висс (1782–1830), профессор философии и писатель, тоже живший в Берне, сделал из этого книгу и успел издать ее при жизни отца, в 1812 году, в двух томах, к которым позже прибавились еще два. Подобно тому, как не существует полного собрания сочинений Иоганны Шпири на немецком языке, а вот на японском оно имеется, оригинальную немецкоязычную версию «Швейцарского Робинзона» давно уже нигде не найдешь, зато в авторитетной серии Penguin Classics издан полный и неизмененный текст романа на английском языке — с волнующим детские сердца изображением «древесного дома» на обложке. Здесь мы сталкиваемся с поразительным феноменом: швейцарский роман об эмигрантах сам стал весьма удачливым эмигрантом. Странническая фантазия обоих Виссов породила произведение, которое, несмотря на многочисленные попытки оживить интерес к нему, не было по достоинству оценено швейцарскими читателями. Если бы «древесный дом» стоял на одном из альпийских пастбищ, все, возможно, повернулось бы по-другому.
Второе исключение, прославленное в литературе, это судьба (на сей раз засвидетельствованная историческими источниками) одного швейцарского эмигранта — генерала Саттера (собственно, Зуттера). Судьба эта настолько тесно переплелась с историей американской цивилизации, что образ генерала Саттера можно считать бессмертным. Саттер (о чем в какой-то мере знают и в Швейцарии), потерпев на родине ряд экономических неудач, в конце концов стал владельцем крупного земельного участка в Калифорнии. Сами эти экономические неудачи были вызваны его действиями, небезупречными с точки зрения закона, поэтому отъезд Саттера из Швейцарии в 1834 году сильно смахивал на бегство. Саттер приобрел большую часть долины Сакраменто, где и хозяйствовал, назвал ее Новой Гельвецией и правил там, как король. Потом вдруг на его земле обнаружили золото. 24 января 1848 года. Саттер пытался утаить этот факт, но не смог; вскоре сотни тысяч людей устремились от Сан-Франциско в глубь его владений. Земли генерала попросту захватывались, подвергались опустошению; юридической практики, которая могла бы этому воспрепятствовать, тогда не существовало. Генерал и сам прежде не обращал внимания на собственнические права местных индейцев. Саттер обеднел — и именно в таком качестве, как трагический контрастный образ к чудовищному количеству калифорнийского золота, которое по справедливости должно было бы принадлежать ему, вошел в историю. Этот сюжет многократно подвергался литературной обработке — например, в пьесе Цезаря фон Аркса[66]; но особенно яркое воплощение он получил у Блеза Сандрара, самого авантюрного швейцарского автора XX века, в романе «Золото» (1925). Сандрар описывает жизнь Саттера в лаконичной, ритмизированной прозе, тон которой кажется то холодным, то пламенным — это своего рода баллада, занимающая промежуточное место между экспрессионизмом и «новой вещественностью». Сандрар, который сам постоянно вел странническое существование, очевидно, увидел в Саттере родственную душу. Этим, наверное, и объясняется необычная повествовательная техника книги, отчетливо выделяющейся на фоне многих добротных прозаических произведений первой половины XX века. Сандрар, должно быть, понимал, что и сам он, как генерал Саттер, мог бы стать литературным персонажем; хотя никогда нельзя определить, в какой мере его дерзкие книги отражают то, что он действительно пережил, скитаясь по всему миру и постоянно полагаясь на волю случая, а в какой — являются порождением его творческого сознания. Но даже если верно второе, фантазии Сандрара следует отнести к самым смелым экспедициям эпохи литературного модерна — из тех, исходным пунктом которых была Швейцария.
На рубеже XXI века в Швейцарии резко возрастает количество романов и рассказов, в которых комбинируются художественный и документальный подходы и идет речь о необычных судьбах путешественников или эмигрантов, на всех континентах. В этой связи стоит упомянуть Лукаса Хартмана с несколькими его романами, Кристиана Галлера с романом «Проглоченная музыка», Маргрит Шрибер с романом «Уродливейшая женщина в мире», Клауса Мерца с его «Аргентинцем», но прежде всего — Алекса Капю, который развил в себе великолепный нюх на такого рода сюжеты. Вообще этот тренд, как кажется, противостоит право-националистическому движению в швейцарской политике с его изоляционизмом, подпитывающимся романтическими идеями, и враждебностью к космополитическим традициям страны. Важным предшественником упомянутых произведений был, помимо многочисленных книг Урса Видмера о пересечении границы, не столько документальных, сколько фантастических (в этом смысле Видмер соприкасается как с Герхардом Майером, так и с чудовищным Адольфом Вёльфли[67]), роман Юрга Федершпиля «Баллада о тифозной Мэри» (1982) — который, правда, не достиг уровня ошеломляющего своей лапидарностью «Золота» Блеза Сандрара, но, тем не менее, стал одной из наиболее успешных в США швейцарских книг. Вершиной этого жанра на сегодняшний день можно считать роман Лукаса Берфуса «Сто дней» (2008), совершенно неожиданно написанный самым успешным из молодых швейцарских драматургов: произведение, которое в своей актуальности (как роман о сегодняшнем дне, как критический анализ помощи, оказываемой Швейцарией развивающимся странам, как нео-экзистенциалистское исследование утраченного субъекта и как жуткая панорама геноцида в Руанде в 1994 году) все еще остается в литературном ландшафте эрратическим валуном — прославленным, спорным, до сегодняшнего дня по-настоящему не освоенным.
Новые граждане Швейцарии тоже рассказываютОни выезжают из страны, они въезжают в страну… Дети иммигрантов пишут с особым удовольствием и с особой занозой в душе. Если коренные швейцарцы, вспоминая свое детство, мысленно видят зеленые горные склоны Тоггенбурга (Петер Вебер), или курортный ландшафт Церматта (Кристоф Гайзер), или расположенный в котловине старинный город Швиц (Гертруд Лейтенеггер), или мир табачных фабрикантов в Штумпенланде, кантон Аргау (Герман Бургер), или озерный ландшафт Фрайамта (Эрика Буркарт и Сильвио Блаттер), или еще докапиталистический городок Цуг (Томас Хюрлиман), или виллы и сады в окрестностях Базеля (Урс Видмер), или горный крестьянский хутор в кантоне Граубюнден (Рето Хенни), или округ Зарганзерланд (Хелен Майер), или деревню на берегу Фирвальдштетского озера (Маргрит Шрибер), то у «новых швейцарцев» воспоминания совсем другие. Эти люди ведут свое происхождение из Южной Италии, с Балкан, из Румынии, Венгрии, из бывшей немецкой Моравии, из Северной Германии или Греции. Отношения с прежней родиной у всех складываются по-разному. Кого-то связывают с ней воспоминания, кого-то — рассказы родителей, кого-то — периодические поездки туда и переписка с оставшимися там бабушками, дедушками, родственниками. Все это часто побуждает человека начать писать и попытаться воссоздать, уже живя в Швейцарии, другой мир с более яркими красками, более сильными запахами, более полнозвучными шумами — ведь утраченное, когда его вспоминаешь, всегда впечатляет больше, чем то, что окружает тебя в данный момент. Эти иммигранты или дети иммигрантов располагают запасом потенциального литературного материала, которому могли бы позавидовать многие коренные швейцарцы. Потому что при всем уважении к разнообразию нашей страны нельзя не сказать, что литературные сюжеты здесь на дороге не валяются. Уход во внутреннюю жизнь некоего чувствительного субъекта, который во время одиноких прогулок описывает свои чувства, в форме бесконечного монолога, — такова слишком часто встречающаяся в нашей литературе повествовательная ситуация. Объясняется это тем, что в сегодняшней Швейцарии трудно найти новые, ошеломляющие, насыщенные смыслом и действием сюжеты: исходный материал, который — на радость всем — сам собой разветвлялся бы под пишущей рукой. Похоже, только Мартин Зутер находит такие сюжеты без труда. Конечно, какой-нибудь великий писатель мог бы и привратника из цюрихского района Швамединген превратить в первоклассного литературного персонажа, однако если у тебя есть бабушка в Турции, которая знает замечательные истории, вытаскивает из печи противень с очень сладким разноцветным печеньем или готовит рагу с безымянными приправами из потрохов, пользующимися у нас дурной славой, то ты — как рассказчик — обладаешь определенным начальным преимуществом. Литературные произведения писателей-иммигрантов вот уже несколько десятилетий являются неотъемлемой частью швейцарской литературы. Чуть ли не каждая их книга приветствуется с таким воодушевлением, будто она первая в своем роде, и на основании разнообразия этих книг делается вывод, что время традиционной литературы заканчивается и уже началась совсем новая эпоха с совершенно новыми темами и новой проблематикой. Это не всегда идет на пользу молодым дарованиям. От следующей работы того же автора ждут столь многого, что часто она приносит разочарование. Ведь даже самую живописную албанскую бабушку и самого чудаковатого деда из Халкидики невозможно «эксплуатировать» на протяжении всей писательской жизни. Некоторые авторы, отнюдь не обделенные талантом, из-за этого в какой-то момент перестают писать. Другим удается развить в себе удивительное искусство: они либо открывают в руднике своих воспоминаний все новые штольни (как это делает, например, Эрика Педретти), либо от автобиографической экзотики переходят к швейцарским темам. Способность смотреть на происходящее не изнутри, а извне (для иммигрантов, в определенном смысле, естественная) помогает им обрести необычный ракурс зрения. Так, Тим Крон, который в романах «Смышленые дети» (Quatemberkinder) и «Сад Френели» (Vrenelis Gärtli) на удивление удачно воспроизводит мир альпийских преданий и звуковое богатство гларусского диалекта[68], вряд ли сумел бы всего этого добиться, если бы не обладал восприимчивостью приезжего, не приобрел бы соответствующий опыт, не начал бы, еще будучи немецким ребенком, воспринимать узкую альпийскую долину как свою новую родину. Защищенный немецким происхождением, он мог ассимилировать впечатляющие элементы старой швейцарской грезы, не навлекая на себя подозрение в приверженности патриотическому китчу.
